— Где ж погоны твои, обалдуй? Хучь бы мотню застегнул! Стирался хоть перед смотром? Грязный, что твое порося. Сала нагулять решил — у нас этот номер не пройдет!
Бедолага пытался хоть как-то оправдаться:
— Не могу знать, ваш бродь… Бес попутал… Никогда со мной такого… — Он умоляюще глядел на командира: — Ну, ей-Богу, когда жена ушла от меня, и то такого расстройства… — солдат захлюпал носом.
— Вот еще — сырость решил разводить! — морщась, протянул фельдфебель. — Я-то тебе, дураку, прощу, а о чести полка ты подумал? Куда ж я тебя от их превосходительства сховаю? В карман? Мне ж за тебя ответ держать!
Старый служака украдкой, чтоб не видели «их благородия», достал откуда-то из кармана галифе фляжку, отхлебнул из нее, затем, утирая усы, проговорил:
— Эх ты, гвардия! Да мы под Мукденом в окопах таких лахудров… — И, безнадежно махнув рукой, добавил: — Горе мне с вами, ребята!
— Молодцы, ребята! — внезапно прогремело приветствие полкового командира.
В ответ послышалось что-то почти нечленораздельное, но отчаянно бойкое:
— Радыстарасвашпревсхво!
— Кажись, пронесло! — взопревший фельдфебель утер лоб обшлагом мундира. Генерал по какой-то не ведомой никому причине решил прекратить смотр, не дойдя и до середины строя. Последовала команда: «Вольно! Разойдись!» Порядок построения нарушился, словно какой-то внутренний каркас, объединявший всю эту людскую массу, распался, исчезло внутреннее напряжение, послышались разговоры, кашель, тяжелые вздохи, но расходиться солдаты не собирались. Медленно, взвод за взводом, рота за ротой, полк потянулся в собор, и тут стало заметно то, что скрывалось в едином строю: можно было подумать, люди только что покинули поле брани — форма многих была испачкана: с бурыми пятнами крови, сапоги — в глине; кто-то с перебинтованной наскоро головой, припадая на ногу, опирался о плечо товарища, а тот и вовсе ковылял на костылях, лица некоторых пугали страшными увечьями.
Из распахнутых врат храма доносилось тихое пение — служили панихиду. На фоне скорбного хора отчетливо слышалось каждое слово, произносимое входящими на паперть солдатами. Какой-то розовощекий крепыш, судя по всему, из сибиряков, неспешно снял на ходу фуражку, оправил примятые волосы и, аккуратно разделяя сивую бороду на половины, с особенным чувством произнес:
— Однако, люблю литию слушать, когда за упокой души поют. Так бы, кажись, до смерти заслушался!
Многие недоуменно покосились на него.
— Тоже мне, святоша таежный! Ты бы послушал, как на этапе поют! — прошипел отталкивающего вида солдатик, обнажив нездоровые черные зубы.
