Данилыч молчал.
— Говори же!
— Иногда ко мне заходит ваш сын.
— Сегодня он тоже заходил?
— Да. И с ним два незнакомца.
Силай ленивым движением положил газету на стоявший у его кресла белый с позолотой столик, устремил взгляд на море. Чудилось, что оно начинается прямо у окна и простирается во все стороны до горизонта. Эта живая, шумящая и дышащая прохладой волн картина создавала впечатление вечности и вселенского покоя. Величие и бескрайность навевали мысли о тщете мирских сует, о бессмертии духа.
— Кто-нибудь знает о происшедшем?
— Нет.
— Пусть эта тайна умрет с нами. И Боже упаси, чтобы узнал о ней Борис.
— А если спросит?
— Ты найдешь, что ему сказать. Например, у отца, то есть у меня, болела голова, но потом прошла. И еще: кухни у нас пока не будет. Уволь всю прислугу. Дай людям хорошие деньги. Отныне и закупать продукты, и готовить, и подносить будешь сам. Если не можешь, скажи. Я тогда все хлопоты возьму на себя.
— Слушаюсь. А как быть с другими гостями?
— Других гостей не будет. Долго не будет.
Данилыч не качнулся, у него оставались вопросы. И Силай, упреждая их, сказал:
— Вы имеете в виду мою невестку и ее подругу?
— Да.
— Вечером получите разъяснение.
Данилыч склонил на грудь голову и вышел.
Силай знал свой психический строй, состояние духа и тела в минуты опасности или крайнего напряжения: он как бы сжимался, словно стальная пружина, слух и зрение обострялись, он слышал, как в висках пульсирует кровь и в груди упруго стучит сердце. Он и сейчас почувствовал прилив сил. Пружинно поднялся, ладонью пригладил волосы, пошел к лифту. Входя в него, видел в беседке на берегу Нину. Каким-то глубинным и верным чувством понимал, что эпизод с ядом сблизил их, она стала ему роднее, — может быть, от сознания полного одиночества, в котором он теперь очутился. Нина — последняя гавань, островок жизни, огонек, светящийся в пути. Выходя из лифта, спросил с улыбкой:
— Вы что на меня так смотрите?
И вправду, она смотрела на него с нескрываемой тревогой.
— А ничего. Ждала вас. Хотела предложить вам купаться.
Она врала: она боялась сердечного приступа, — смотрела ему в глаза и, как опытный врач, всё пыталась прочесть во взгляде, угадать по выражению лица. Почти неделю она хлопотала над ним, совершенно забывая о себе, прогоняла тоску, уныние, пыталась вызвать из глубин организма силы жизни, — и многого добилась. Радовалась успеху, строила новые планы, и вдруг такой удар. Но Иванов, похоже, не дрогнул, не пал духом, — он будто бы даже взбодрился, готов был отражать новые атаки. Очень бы хотелось ей знать, не болит ли его сердце, но как тонкий психолог и деликатный человек делала вид, что ничего не происходит, что о его болезнях и думать не стоит. Она и здесь применяла метод питерского ученого Геннадия Шичко: программировала веру пациента, закрепляла психологические установки, которые терпеливо, шаг за шагом выстраивала в его сознании. Она и о купанье завела речь с этой целью. Но вот чего не понимал этот самозваный доктор: того, что пациент все ее «коварства» тотчас же расшифровывал и был ей бесконечно благодарен, и от этого понимания чувствовал себя еще лучше, еще здоровее.
