Широкая грудь неумолимо надвигалась на него. Стена страха. Молодому монаху казалось, что он уже целую вечность созерцает хорошо развитые мышцы под черной шкурой, пропитанной потом. А ведь лошадь сделала всего несколько шагов. Вновь раздался голос:
– Письмо, где письмо? Дай его мне, и я сохраню тебе жизнь.
Пальцы, сжимавшие поводья, заканчивались длинными металлическими блестящими когтями. Молодой монах различил два поперечных стержня, крепивших эту смертоносную перчатку к запястью. Ему показалось, что он видит на острых кончиках пятна крови. Эхо его учащенного дыхания звенело в ушах, оглушая монаха. Когтистая рука поднялась вверх, возможно, в знак примирения. Молодой монах следил за каждым из мельчайших движений, которые словно преломлялись в какой-то причудливой призме. Это был стремительный жест, но рука повторяла его вновь и вновь. На какую-то долю секунды монах закрыл глаза, надеясь избавиться от этого видения. У него кружилась голова, язык прилип к гортани.
– Дай мне письмо, и ты останешься в живых.
Откуда исходил этот потусторонний голос? Явно не от человеческого существа.
Молодой монах огляделся, оценивая свои шансы на спасение. Там, чуть дальше, под лучами заходящего солнца стояла плотная стена из деревьев и кустарников. Раскачивавшиеся стволы росли так близко друг к другу, что лошадь не смогла бы пробраться между ними. Молодой монах стремительно сорвался с места. Он бежал как сумасшедший, два раза едва не потерял равновесие, цеплялся за низкие ветви, чтобы удержаться на ногах. Он боролся с желанием упасть на землю, залиться слезами и дождаться своего преследователя. Чуть правее затрещала потревоженная сорока. Ее неприятная трескотня, словно грохочущий водопад, яростно обрушивалась на барабанные перепонки молодого человека. Он опять побежал. Еще несколько метров. Там высокие кусты ежевики захватили лужайку, заняли каждый клочок свободного пространства. Если он сумеет спрятаться в этих кустах, возможно, преследователь потеряет его. Одним прыжком он ворвался в самую середину этого растительного ада и закрыл рот рукой, чтобы сдержать рыдания, готовые вырваться из его груди. Кровь бешено пульсировала в шее, ушах, висках.
Только не двигаться, не шуметь, дышать тихо. Шипы ежевики впивались в руки и ноги, цеплялись за лицо. Он видел, как изогнутые колючки тянулись к нему. Они дрожали, вытягивались, сжимались, чтобы безжалостно наброситься на его плоть. Они пронзали его кожу, ворочались в ней, чтобы убедиться в своей победе. Напрасно он повторял себе, что ежевика – неживое существо. Но ведь она двигалась!
