Отец хлопнул словарем по исцарапанному столу.
— Ах, у меня нет сил даже говорить, — сказала мне мама, будто отца не было в комнате. — Тут дело не только в Израиле. Дело в том, что твой отец всю жизнь отказывается заниматься вещами, которые ему не нравятся — то английский учить, то в доме что-то починить…
— … то извозом заниматься ночами с моей близорукостью, когда нас с тобой уволили с работы и не на что было жить, — прервал отец. — Или ты уже все позабыла, моя дорогая? Или господин Штейнфельд совсем тебе голову задурил? Боже мой, ну почему еврейские женщины всегда берут на себя роль общественного адвоката всего мира — кроме своих мужей?
— А почему еврейские мужья вдруг становятся антисемитами, когда речь заходит об их женах? — ответила мама.
В номере по ту сторону двора к воплям и крикам добавился звон разбитых тарелок.
— Проститутка! — взревел взбешенный мужской бас из-за светло-коричневой шторы.
— Негодяй! — ответило женское сопрано.
— Браво! — с нижнего этажа сначала отозвался другой мужской голос, а потом хрипло захохотал: — Брависсимо!
Не обращая внимания, отец медленно выписал из словаря еще несколько строк, сложил лист втрое, сунул его в белый конверт с красными и зелеными пограничными столбиками вдоль краев и заклеил.
— Запомните вы оба, — сказал он, посмотрев на меня, а потом на маму, — я не могу и не буду жить в изоляции. Я писатель. Мне нужно общаться с коллегами. И я буду продолжать. По-итальянски или нет, по-русски или нет. Неважно как.
Еще одна серия оперных воплей и проклятий донеслась из здания напротив, после чего раздались аплодисменты местного любителя семейных скандалов, жившего этажом ниже.
— Я сойду с ума в этой крысиной норе, — сказала мама обреченно и опустилась на кровать. — Эта крысиная нора! Этот сортир! Этот бордель! Этот… — и она разрыдалась.
— Ну что ты, родная… — отец метнулся к маме и уселся на кровать рядом, утешая ее. — Это ужасная гостиница, золотая моя. А засунули нас сюда, потому что она очень дешевая, а мы беженцы. Потерпи еще несколько дней, и мы переедем в Ладисполи. Будем жить у моря, ходить на пляж. Будем есть сладкие персики, твои любимые. Помнишь, я приносил тебе необыкновенно вкусные персики в Крыму? Пожалуйста, не плачь, моя единственная…
Мама едва улыбнулась.
— Разве вы оба не видите, что дело вовсе не в комфорте, которого мне здесь не хватает… — ответила она с нежностью и прижалась к груди отца. — С тех пор, как мы приехали в Рим, я чувствую себя так… так одиноко.
