Я вылезаю из окопа. Земля покрыта крупной росой. Из низины плывет рыхлый туман. В нем мельтешатся смутные фигурки солдат — пехотинцев. Они идут на передовую. Только почему не ночью? Может, на разведку боем? Немногие тогда вернутся обратно. А нашей роте пока везет: за три недели только одного заряжающего из третьего расчета ранило. И то не в бою, по собственной, так сказать, инициативе: бросился курицу ловить, что шмыгала меж окопов. Облезлая такая курица. Как она попала сюда, один бог знает. И села-то вроде поблизости не было. Разве что перешла ночью линию фронта, не выдержав оккупации. Решила: пусть лучше свои съедят, чем настобрындевшие фрицы. Ну, солдатская душа и не выдержала. А где-то, видимо, немецкий снайпер таился — в бедро попал заряжающему. А мог и убить.
Постой, но меня вот тоже сегодняшней ночью кто-то хотел убить. Ни за что ни про что. Или мне снилось? Нет, снилась мне Валя. Что же тогда было?
Тарантул!
Я вздрагиваю, скидываю с плеча шинель — никого. Заглядываю осторожно в карманы, отгибаю воротник: мог ведь убийца и туда спрятаться до поры. Карманы пусты; ни за воротником, ни за хлястиком тарантула нет. Склоняюсь над окопом. В углу, там, где лежала моя голова, что-то ворошится. Вглядываюсь. Ах ты, сукин сын! Лягушонок!
И смех разбирает, и стыдно за себя донельзя. Недаром говорится, что у страха глаза велики. Почему мне не пришло в голову, что на юге могут водиться не только тарантулы, которые, кстати, в общем-то довольно безобидные существа, но и лягушки?..
Осень. Когда-то она приносила на наш стол пахнущий ржаным полем свежеиспеченный хлеб, полосатые арбузы, капустные кочерыжки, которые мы предпочитали в детстве любым фруктам, бруснику, грибы и, конечно же, пироги со всевозможной «осенней» начинкой.
Осень сорок третьего года ничего не принесла на еще недавно оккупированной земле. Она только щедро полила ее кровью. Вражеской и нашей. Больше — вражеской. Фашисты не успевают уже утаскивать и хоронить трупы своих солдат. Они вспухают и гниют в перелесках, траншеях воронках, пока наши похоронные команды не присыплют их землей.
На медных бляхах немецких ремней выдавлено: «С нами Бог!».
Наткнувшись на труп немца, к которому уже нет ненависти, Григорьич вздыхает и произносит:
— И черт теперь не возьмет, и Богу не надобен.
Фронт готовится к прорыву очередной линии немецкой обороны. Нашу роту отвели на отдых, в третий эшелон, и мы блаженствуем в широкой лесопосадке. Листья на деревьях уже взялись желтизной. Скоро начнут опадать. Тогда труднее будет укрываться от немцев.
