не пожадничал и камней не присвоил, то все, может, по-другому и сложилось.
– Зачем же ты к ним прикоснулся? – С укором поинтересовался Левша.- Они же в крови были.
– Сам не знаю,- ответил Кат,- мне тоже нравилось все
то, что принадлежит другим. Юровского школа. Яков Михайлович, когда адмирала Колчака к "стенке" ставили, так же маху не дал. Серебряный портсигар у Верховного правителя позаимствовал перед расстрелом. Папиросы солдатам роздал, а портсигарчик себе оставил. На память. А в нем не менее, чем фунт серебра было.
Никанор, прикрывая горловину ладонью, высыпал на тарелку горсть самоцветов.
– На, полюбуйся. Вот они, красавцы. Четвертый десяток пошел с тех пор, а они все при мне. Ни разу надолго не расставались. Последнее время, когда стал жизнь вести оседлую, я их в этом графине хранил. Угол преломления света у чистого алмаза точно такой же, как у воды. Вот их и не видно. И графин всегда на виду. Ну, а теперь не придумаю, что с ними делать. Может, с собой заберу, Харону за переправу отдам. А может, тут оставлю. Только вот кому? Не решил еще. Это и от тебя зависеть будет. Пошла ли тебе моя наука впрок? Воспитал ли ты в себе зверя или так и остался засранцем, способным только в чужие калоши гадить?
Никанор принялся мерить комнату нервными шагами.
– Просьба у меня к тебе последняя, – Катсецкий подошел вплотную к Левше, – В эту ночь, когда выстрел услышишь, ты вот этим ключом дверь отопри и пистолет унеси, а дверь наново закрой. Парабеллум в мокрое полотенце завернут будет, чтобы ожога у меня на лице не осталось.
Никанор снял со стены старый пожелтевший снимок, вынул из фанерной рамки и поджог от керосиновой лампы. Фотография горела медленно и неохотно, как будто души тех, кого она однажды запечатлела, протестовали против повторного аутодафе.
– Не хочу, чтобы подумали, что я жизни испугался. И поняли, что я самубивец. Всем не объяснишь. Я окно открытым оставлю и следы на подоконнике. Пусть думают, что старые недруги до меня все-таки добрались. А когда шумиха уляжется, ты парабеллум на моей могиле поглубже закопай. Мне так веселее будет. Ну, а теперь ступай. Я, как с бриллиантами управлюсь, так и в путь. Не знаю, сколько времени уйдет на это, но к утру определюсь. Помнишь, как в той песне:
"а рано утором зорькою бубновой
не стало больше Никанора – Палача"
В песне пелось про Кольку-Ширмача, а не Никанора-Ката, но Левша не стал его поправлять. Катсецкий подтолкнул его к двери и, наклонившись к уху, прошептал пересохшими, потрескавшимися губами:
