В один из вечеров на прошлой неделе в Сан-Антонио, высокий торжественного вида господин в шелковом цилиндре вошел в бар при гостинице и остановился около камина, где уже сидели — куря и болтая — несколько человек. Толстяк, видевший, как он входил, справился у конторщика гостиницы, кто это такой. Конторщик назвал его имя, и толстяк последовал за незнакомцем в бар, бросая на него взгляды восторженного восхищения.
— Довольно холодная ночь, джентльмены, для теплого пояса, — сказал господин в шелковом цилиндре.
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха! — проревел толстяк, разражаясь оглушительным хохотом. — Это недурно!
Торжественного вида господин был изумлен этим, но продолжал стоять и греться у камина.
Вскоре один из людей, сидевших подле огня, заметил:
— Старуха-Турция там в Европе, по-видимому, приутихла в настоящее время.
— Да, — сказал торжественный господин, — похоже, что обязанность шуметь взяли на себя другие нации.
Толстяк издал громкий вопль, лег на пол, и начал кататься по нему.
— Вот умора! — вопил он. — Лучшее, что я слышал когда-либо! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Давайте, джентльмены, дернем по этому поводу!
Приглашение дернуть показалось всем достаточным удовлетворением за такую ничем не оправданную веселость, и они сгрудились у стойки. Пока смешивались напитки, толстяк успел шепнуть что-то на ухо каждому из присутствующих, за исключением господина в шелковом цилиндре. Когда он кончил, все лица растянулись в широкие улыбки.
— Ну-с, джентльмены, если в чем и заключается шутка, то в этом! — произнес торжественный господин, поднимая стакан.
Вся компания единодушно разразилась в буквальном смысле ревом от хохота, расплескав половину содержимого стаканов на стойку и на пол.
— Когда-нибудь слышали такой поток остроумия? — спросил один.
— Он битком набит шутками, разве нет?
— Такой же, каким он был всегда!
— Лучшее, что мы имели здесь за год!
— Джентльмены, — сказал торжественный господин, — вы, по-видимому, сговорились разыграть меня. Я сам не прочь посмеяться от хорошей шутки, но мне хотелось бы знать, насчет чего вы проходитесь?
Трое лежали, вываленные в опилках, на полу и взвизгивали, а остальные попадали в кресла или держались за стойку в пароксизмах хохота. Затем трое или четверо чуть не подрались за честь собрать всех снова у стойки. Торжественного вида господин держал себя подозрительно и осторожно — но пил каждый раз, когда кто-нибудь заказывал угощение. Стоило ему произнести слово, как вся орда выла от хохота, пока слезы не брызгали из глаз.
