Дама поставила маленького мальчика на колени и указала ему в окно на дощечку с названием улицы, прикрепленную к забору.
— Посмотри, Фредди, — сказала она, — вот эта высокая прямая буква со смешной завитушкой вверху — «Р». Постарайся запомнить. Можете пускать вагон, кондуктор. Мы выходим на Грэй-Стрит.
Он сидел на перевернутом вверх дном пустом ящике под холодным моросящим дождем. Это было вчера, поздно вечером, на главной улице Хаустона. Одет он был бедно, и его толстое пальто с поднятым воротником было застегнуто доверху. На его лице застыло выражение горестного замешательства, и во всем его виде было что-то такое, что отличало его от обыкновенного бродяги, строящего свою жизнь на обманах и надувательствах.
Журналист из «Техасской Почты» почувствовал к нему жалость и, подойдя, сказал:
— Сразу же за углом есть место, где вы сможете найти еду и ночлег за сравнительно небольшую сумму. Как давно вы попали в Хаустон?
Человек посмотрел на репортера своими маленькими острыми глазками и спросил:
— Вы новый человек в газете, не так ли?
— Да, более или менее.
— Видите этот квартал, застроенный сплошь трехэтажными домами?
— Вижу!
— Так вот, все эти дома принадлежат мне, и я сижу здесь и размышляю, что мне делать.
— Что именно вас беспокоит?
— А видите ли, стены дают трещины и расползаются, и я боюсь, что мне придется всадить уйму денег в ремонт. У меня свыше ста квартиронанимателей во всех этих зданиях.
— Я вам скажу, что делать.
— Ну?
— Вы говорите, стены расползаются?
— Да.
— В таком случае жилая площадь квартир увеличивается. Повысьте на этом основании квартирную плату.
— Молодой человек, вы гений! Я завтра же увеличу ее на двадцать процентов.
И таким образом был спасен еще один капиталист.
В оранжерее одного из роскошнейших особняков Хаустона стоял со сложенными на груди руками и улыбкой сфинкса на лице Роланд Пендергаст и глядел сверху вниз на сидевшую в кресле Габриэль Смитерс.
— Почему, — говорил он, — меня так влечет к вам? Вы не прекрасны, вам не хватает апломба, грации и savoir faire[1]. Вы холодны, несимпатичны, и у вас кривые ноги. Я пытался проанализировать вашу власть надо мной — и не мог. Мы связаны друг с другом таинственной цепью телепатических явлений, но какова их природа? Мне противно думать, что я влюблен в женщину, у которой нет ни шика, ни naivete[2], ни передних зубов, но рок судил так. Все в вас отталкивает меня, но я не в силах вырвать вас из своего сердца. Днем вы наполняете мои мысли; ночью — кошмары. Вы сложены уродливо; но когда я прижимаю вас к своему сердцу, странный восторг наполняет его. Я не могу вам сказать, почему я люблю вас, как не могу сказать, почему парикмахер может скоблить бритвой чью-нибудь голову четверть часа и не задеть воспаленного места. Говорите, Габриэль, скажите мне, в чем заключаются чары, которыми вы околдовали меня?
