Сорняки — в основном репейники и липучая трава, да несколько шаров перекати-поле — шипели и щелкали, как пистоны, огонь уже догорал, потому что у него больше не осталось пищи — только грязь и гравий. А крыса просто лежала, почерневшая и дымящаяся, как кусочек маршмэллоу[8], сорвавшийся с палочки и упавший на угли. Но Писимура — в домашнем халате и шлепках, с веерными граблями в руке — перескочил через изгородь и принялся стегать траву, точно в ней затаилось целое полчище гремучих змей. Дилл просто стоял и смотрел, а Писимура, ругаясь на своем языке, схватил шланг, который лежал у стены гаража, и окатывал водой все вокруг, будто и вправду случилось невесть что. Вдруг Дилл услышал, как у него за спиной хлопнула дверь, оглянулся, увидел, что мать бежит к ним босиком, и на секунду представил себе ее ноги с четкими глубокими следами от туфель чуть повыше пальцев, распухших и красных, — ведь она целый день на ногах. Она постоянно говорила: «Дилл, поднимись и принеси молоко». Или: «Я так устала, нет сил даже накрыть на стол, можешь это сделать сам?» И далее коронная фраза: «Я целый день на ногах!»
Лицо Писимуры перекосилось до неузнаваемости. Он стал похож на недоумка из фильма про ниндзя, на одного из десятка тысяч безымянных гримасничающих болванов, которые набрасываются на Джета Ли с толстенной доской или монтировкой только затем, чтобы получить под дых или по шее и растянуться на земле. «Видите?! — кричал Писимура. — Видите, что он делает? Ваш сын!..» Руки у него так дрожали, что он даже не мог как следует держать шланг: струя воды, ударяясь о стену гаража, растекалась по земле грязной лужей. В воздухе смердело горелой травой.
Прежде чем на лице у матери появилось выражение, похожее на Писимурино, и она успела воскликнуть: «Ну что ты тут опять натворил?» — Дилл отфутболил ногой лежащий в грязи камень, подбоченился и сказал: «Откуда я мог знать, что там крыса? Слышишь, мам: крыса. Крыса прямо у нас в гриле!»
Но она встала на сторону Писимуры, и оба они принялись костерить его на все лады. «Это же пороховая бочка!» — без конца повторял Писимура, и они все не унимались. Так что он пронзил мать презрительным взглядом и гордо удалился за угол гаража, и даже не удосужился ответить, хотя она три раза кряду выкрикнула его имя — самым визгливым голосом, на какой только была способна.
Он не остановился, пока не поравнялся с сараем, в котором Грейди держал своих шиншилл; обогнув сарай, толкнул дверь, висевшую на одной петле, и вошел в перегретый сумрак. Пусть сама жарит свои отбивные, вот что вертелось у него в голове. Пусть отдаст их своему Писимуре. Все равно она всегда за него. Почему бы ей просто не взять и не выйти за него замуж? Вот что он ей скажет потом, когда снова станет хорошим мальчиком, и готов будет вернуться домой, и поесть, что дадут, и выслушать все ее наставления по поводу домашней работы: «Выходи за своего Писимуру, раз ты его так любишь!»
