Высокого, волосатого парня, возрастом за тридцать, не обнаружилось. «Значит, я первый», — Григорьев не торопясь сел в пустой угол, лицом к выходу, чтобы не прозевать давнего товарища, и чтобы его, одинокого, в белой футболке «распознали издалека.
Худой, словно жердь, костлявый мужчина, за метр восемьдесят, вынырнул откуда-то сбоку и бесцеремонно сел на соседний стул. Григорьев не успел и слова сказать, как бесцеремонный субъект произнёс тем самым, знакомым по звонку, неестественным металлическим голосом:
— А Чита меняется, Михайлыч!
И тут же протянул руку — тонкую, обветшалую.
Меньше всего в этой ломаной фигуре, в жёлтых, глиняного цвета, почти старческих руках, Григорьев предполагал разглядеть бывшего сослуживца. Отставной майор молча раскрыл рот и замер, с трудом, против воли своей и памяти наполняясь новым образом Фалолеева: на левой половине лица — вертикально, от губы до лба, огромный шрам, сросшийся бугристым рубцом, словно к лицу прилипла бельевая верёвка — вся затасканная и обгрызенная… безволосая голова с полированным серым затылком и шершавым, будто крупитчатым лбом… кто бы подумал, ещё недавно модная шикарная «площадка», которой он втайне завидовал, и сейчас удручающая пустошь.
Хотя ошеломлённое молчание явно затягивалось, Фалолеев не торопил, подобное потрясение было уже ему не впервой. А Григорьев, раздавленный увиденным, даже боялся вообразить неведомые страшные события, что покорёжили, состарили красавца Гену, боялся представить тот жёсткий, жесточайший переплёт, способный столь разительно видоизменить человека…
Объятия наверняка были бы неловкими, и нежданный гость их грамотно избежал… Когда сделали официантке заказ (Фалолеев выбрал крепкое иркутское пиво «Адмирал», а Григорьев яблочный сок — за рулём), то скованное безмолвие кое-как разбавилось разговором. Но неприятные, ужасающие открытия для отставного майора не закончились — сидя напротив, почти лоб в лоб, он обнаружил, что левый глаз товарища выбит, и там тускло, безжизненно сверкает стеклянный протез… Пират, да и только… не киношный, не рисованный, а натуральный, прежде хорошо знакомый…
Бывший сослуживец теперь больше угнетал, нежели располагал к воспоминаниям, и Григорьев осадил себя в желании потерзать Фалолеева расспросами, откровенно выложить свои новости. Поглядывая по возможности в сторону, он скованно выдавил из себя лишь тройку пустых дежурных вопросов. К тому же необъяснимая тревога тронула сердце Григорьева — не с добром появился тут Фалолеев. Хоть и легко чиркнула, мимоходом, будто мягкое крыло невесомой пташки, но он знал — если затаённая беда постучалась в ворота, то открывай ей обе половинки настежь, обрастёт, как снежный ком, еле протиснется. И пусть человеческая логика твердила, что их «яйца» лежат по раздельным, далеко стоящим друг от друга корзинам, никто из них никому ничего не должен — спокойствие испарилось.
