Генри Фуджима, последний представитель умирающей династии, был из четвертого поколения японо-гавайцев. Его отец, отец отца и отцов дед — все были рыбаками. Сорок лет в хорошую погоду Генри на самодельном сампане упрямо ловил тунца. Теперь флот сампанов, многочисленных на Гавайях на протяжении многих лет, исчез. Растущая конкуренция со стороны международных рыболовецких компаний и рыболовов-любителей сделала свое дело. И только Генри протыкал своим бамбуковым шестом верхнюю кожицу великого Тихого океана.
Он стоял на кормовой банке своего маленького суденышка, прочно упираясь босыми ступнями в древесину, за много лет выпачканную тоннами пойманной рыбы. Забросив удочку в утренние волны, он думал о днях, когда рыбачил с отцом, с тоской вспоминал угольный запах японской жаровни-хибачи и смех, с которым бутылки передавали от сампана к сампану: лодки на ночь останавливали и привязывали. Он закрыл глаза и увидел лица давно умерших людей, услышал навеки умолкнувшие голоса. А когда открыл, увидел пятнышко на горизонте.
Он смотрел, как пятнышко растет и превращается в корабль, большое старое корыто, идущее по морю. Генри никогда не видел, чтобы старое торговое судно резало волны так быстро. Судя по белой пене, достававшей до иллюминаторов, скорость корабля приближалась к двадцати пяти узлам. И тут он замер.
Судно шло прямо на Генри. Он привязал рубашку к рыбацкому шесту и принялся лихорадочно размахивать им. И в ужасе наблюдал, как над ним вырастает корпус, словно чудовище, готовое проглотить муху. Он кричал, но никто не показывался за высоким фальшбортом; мостик был пуст. Беспомощный и ошеломленный, Генри застыл. Большой, изъеденный ржавчиной корпус ударил по его сампану и превратил суденышко в груду деревянных обломков.
Генри барахтался под водой, обросшие ракушками плиты изрезали ему руки, винты взбивали воду, и только ценой отчаянных усилий Генри удалось увернуться от их страшных лопастей. Вынырнув, он глотал воздух среди волн, поднятых судном. Но ему удалось держать голову над водой, медленно перебирая ногами и стирая соленые брызги с глаз; кровь текла из изрезанных рук.
Было уже десять утра, когда Питт оказался в своем номере. Он устал, и когда закрывал глаза, их жгло. Он слегка прихрамывал, левую ногу ему заново перевязали, но, кроме того, что тело затекло, он ничего не чувствовал. И больше всего на свете ему хотелось лечь в постель и забыть о последних двадцати четырех часах.
