шесть раз. В этих списках были собраны лучшие умы поколения — целеустремленные, образованные, любознательные, ненасытные. Если бы мы продолжали пользоваться картонными карточками, имя Иэна наверняка было бы на половине формуляров.
— Люси, послушай моего совета. Перво-наперво брось это библиотечное дело и найди себе нормальную работу. А потом начинай писать статьи во все газеты. Ты умнее любого из этих библиотекарей и сможешь написать толковое открытое письмо, в котором объяснишь, что не так с антитеррористическим законом. Свобода прессы!
— Пап, люди это уже делали. Тысячи и тысячи людей.
— Подумаешь! Зато у тебя есть опыт работы библиотекарем, и ты можешь рассказать, каким образом это отразилось на твоей жизни.
— Но вообще-то это никаким образом на ней не отразилось.
— Люси, тебе двадцать шесть лет, так? И скажи-ка мне, многого ты достигла в свои годы? Когда мне было двадцать шесть, я наперекор советскому режиму открыл подпольный капиталистический бизнес, а потом и вовсе сбежал из проклятого Союза, рискуя жизнью и здоровьем, и начал все заново в доме храбрых, понимаешь?! Так если это — дом храбрых, то где же они, эти самые храбрые?
— Они ложатся спать. Они целый божий день выдавали книжки шестилеткам.
— Слушай, мой украинский друг Шапко ищет ассистента для продажи недвижимости. Ты бы отлично справилась.
— Тот самый Шапко, которого арестовали за почтовое мошенничество?
— Присяжные даже не предъявили ему обвинения! Судебная система в Штатах работает как надо, но лишь до тех пор, пока этот ваш Буш не сунет в нее нос.
— Пап, боюсь, это уже произошло.
— Вот и я про что!
Вскоре мы попрощались, и я повесила трубку. Мне хотелось покачать головой, многозначительно закатить глаза и рассмеяться, но вместе с тем я понимала, что отец, рисковавший жизнью, чтобы уехать из России, должно быть, чувствовал себя ужасно: из всех стран в мире он выбрал Америку, а теперь у него на глазах американское правительство закручивало гайки, урезало обещанные свободы, отправляло молодых ребят в Гуантанамо без предъявления обвинения, без адвокатов, без предупреждения. И совершенно не важно, что все это происходило не с ним лично. Одного того, что у людей прослушивают телефоны, было достаточно, чтобы он нутром почуял, как возвращается куда-то туда, в доельцинскую «госбезопасность».
В мае 2002-го я гостила у родителей в Чикаго, и как-то за обедом раздался телефонный звонок. Звонила Магда Джонсон, подруга моей матери, выросшая в Польше во время Второй мировой войны и теперь жившая рядом с Линкольн-парком. Я слышала, как из трубки, которую мать отодвигала все дальше и дальше от уха, раздаются крики:
