В общем, она то и дело разливает шампанское, тычет пальцем в одну из личностей у меня на рубахе и объявляет тост:
— За День Австралии… когда тебя объявят Шекспиром. За День Австралии… когда тебя объявят Эйнштейном. За День Австралии… когда тебя объявят Хендриксом… — и так в каждом баре по всей улице.
* * *
В конце концов мы устраиваемся за столиком в «Рамбаралле», где в этот вечер пятницы стоит шум и гам и где богемного типа личности в ретро-прикидах восхищаются моей рубахой настолько, что то и дело говорят мне: «Клевая рубаха. Нет, правда, круто» — и предлагают мне продать ее. В полумраке зала синие и красные неоновые огни под потолком отсвечивают от переливающегося Киминого платья, от чего ее кожа кажется зеленой. Мы с ней — я весь в крутых, мертвых гениях, а она, светящаяся, как Рождественский Призрак, — являем собой пару, достойную внимания. Мне это нравится. Мы переключаемся с шампанского на красное и едим тапас. Сардины, грибочки маринованные, тунец ломтиками, спаржа, соленые яйца, кальмары, зажаренные в ароматном масле.
* * *
Однако Кимино настроение почему-то падает с каждой переменой блюд. Падает до тех пор, пока разговоры о гениях не прекращаются совсем.
Ко времени, когда нам подают последнее блюдо, она уже не смеется в ответ на мои шутки. То, что она говорит, выходит у нее как-то неохотно и невпопад. Зато того, чего она не говорит, гораздо больше.
Поэтому я спрашиваю у нее, что не так. Куда делось ее хорошее настроение?
Она начинает рассказывать мне про своих мать и отца. Как они переезжали из страны в страну с каждым новым дипломатическим назначением отца, пока она росла. По большей части в странах Третьего Мира. И так до тех пор, пока не попали в Австралию, и сначала ей здесь не понравилось, но постепенно начало казаться, что это гораздо больше похоже на то, каким должен быть мир, чем Япония. Что ж, вполне естественно. Ей было лет пятнадцать, и Австралия представлялась ей страной, обещавшей заветную взрослую свободу.
Тогда они и рассорились с отцом: она считала, что ей лучше стать звездой ночной жизни в этой стране, а он считал, что ей лучше стать домохозяйкой в кимоно и шлепанцах на деревянной подошве в Японии. Поэтому она убежала. И он вернул ее — насильно, так что только дипломатический статус спас его от неприятностей с законом. После этого он попытался увезти их обратно в Японию. Тогда она убежала снова. Просто испарилась. И доросла до возраста, в котором смогла уже получить австралийское гражданство. Что было настоящим… настоящим предательством по отношению к нему. И не только предательством, но и безумием. Отказом от всех этих вечных японских традиций ради… ради чего? Ради этой попытки изобрести новую, позолоченную цивилизацию на краю света?
