ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Выкуп за Кимико
Я сажусь в трамвай до центра, чтобы повидаться с ее родителями. Всю дорогу я смотрю в окно. Улица — мутная река в каньоне из казино, железнодорожного вокзала, чахлых деревьев, пятизвездочных отелей под охраной часовых в фуражках и белых перчатках, косяков разношерстных носителей разума, спущенных с поводка зеленым сигналом «ИДИТЕ» на переходе. Час пик, конец рабочего дня. Город был для меня центром вселенной — пока она была в нем. Все, что я мог сказать об остальном мире, находилось как бы далеко от него.
Теперь он сам находится далеко от нее. И я не могу перемещаться по его улицам без болезненных воспоминаний, как мы ходили здесь в наши с ней вылазки.
Как мы шли вечером, держась за руки, по набережной Ярры посмотреть на фонтаны у казино, и как она цеплялась за мой пояс, когда два шара голубого огня взмыли вверх на синих столбах, и как она потом клялась и божилась на двух языках, что вовсе не испугалась. Что просто еще без пяти десять, а столбам этим положено извергать свои голубые солнца раз в час, строго по часам, так что, выходит, сработали неожиданно, преждевременно, хоть это и в порядке вещей.
Трамвай ползет по Коллинз-стрит, мимо «Кафе-Грассо», где мы сидели как-то за уличным столиком, и затеяли какой-то спор, и спор ухитрился перерасти в самую что ни на есть ссору, и в результате мы остались сидеть, сердито надув губы и глядя на дома напротив, и на уличное движение, — только не друг на друга. И так до тех пор, пока толстяк-итальянец, хозяин этого заведения, не вылетел на улицу, словно на пожар, с бутылкой шампанского и двумя бокалами, чтобы погасить вспыхнувшее между нами отчуждение, и сказал, что это за счет заведения, и принялся махать на меня салфеткой, приговаривая: «Stupido, stupido». А Кими вдруг сказала ему: «Да нет, это не он глупец, это я», — и в глазах ее блеснули слезы. А этот толстяк Грассо упер руки в бока, и улыбнулся во весь рот, и сказал: «Вот так-то лучше». И конечно, мы сразу же поцеловались. Мудрый чудак в белом переднике на толстом пузе…
В дальнем конце Коллинз-стрит стоит дом, в котором живут ее родители. Мне приходится подождать, пока ее мать принимает ванну. Я в общем-то не против, потому что знаю, что это она моется за всех нас. Моется не только за себя, но и за меня. Смывает мои грехи вместе с выделениями своего тела.
Я знаю это потому, что сказал как-то Кими, что людям, которые так часто моются, превратив это в ритуал, как они, и людям, которые так часто жгут благовония, как простые, так и изысканные, есть что скрывать. Им приходится маскировать сладкими ароматами вонь национального психоза и смывать грязь своей коллективной души.
