— Не слишком они гостеприимны, — прокомментировал охотник, разглядывая эту картину.
— Нет, наоборот! — запротестовал малыш. — Все зажигают свет, когда ждут друзей. Где так много свечей — много кукурузы. Там будет хорошо. Будут столы с кукурузой, и горячие каштаны, и свечи! И, наверное, тарелки. Может, даже настоящая кровать. Большие камины. Идём?
— Нет, сейчас ложимся спать, а завтра пойдём отсюда подальше.
— Почему?
— Потому что их гостеприимный и празднично освещённый подъёмный мост закрыт, словно устрица. Потому что это кажется местом, куда сложно войти и откуда ещё сложнее выйти.
— А что такое устрица?
— Это такая штука, которая живёт в море, в большой воде по ту сторону Чёрных гор.
— Это можно есть?
— Что ты! Устрицы живые: они рождаются, умирают, думают, и некоторые умудряются даже писать стихи! Ладно, к чертям подъёмный мост и частокольную изгородь! Ты эльф, а эльфы должны находиться в «месте для эльфов», которое явно не здесь. Если мы заявимся в город с эльфом, нас ещё до рассвета повесят на одной из этих башен. А что будет с тобой, я лично предпочитаю не выяснять: того, кого застукают за пределами «места для эльфов», ждёт злая участь. Очень злая.
Мужчина и женщина опустили на землю свои мешки и занялись сбором дров и шишек для костра. Охотник срубил две большие ветки и, прислонив одну к другой, сделал что-то вроде небольшого шалаша, больше похожего на нору, где они могли бы укрыться на ночь. Женщина устлала землю в шалаше мхом, папоротником и сухой травой, чтобы было мягче спать.
— Кстати, — сказала женщина, — не знаю, что грозит тому, кто посмеет выйти из «места для эльфов», хотя ему точно не поздоровится, зато уверена, что эльфов отправили в эти «места» в незапамятные времена. А ты чего бродишь по свету?
— «Место для эльфов», где я жил, затонуло, — ответил малыш.
В его душе всколыхнулись воспоминания. Лицо эльфа вытянулось, глаза поблекли от тоски и стали непонятного серого цвета, в котором растворился изначальный голубой так же, как растворяется цвет неба в луже.
— Его затопило? Всё залило водой?
— Да, всё было под водой; и потом бабушка велела мне идти.
— Куда идти?
— Не знаю. Идти.
— Твоя бабушка не могла прибегнуть к волшебству? Сделать, допустим, так, чтобы вода испарилась, как испаряются летом лужи… или что-то в этом роде?
— Это можно сделать с маленькой водой. С миской воды. А не тогда, когда воды столько, что она заливает весь мир. И ещё, мама ушла в место, откуда не возвращаются. Мне она была мама, бабушке — дочь. И бабушка больше не смогла делать волшебство. Когда очень-очень грустно, волшебство тонет в грусти, как муха в воде. Но бабушка знала, как его делать. Если о чём-то сильно-сильно думать, оно станет реальным. Но если в голове очень грустно, из головы тоже выходит только грусть. И даже огонь не зажжёшь. У нас был огонь потому, что он всегда горел в очаге. Если бы он потух, мы бы остались без огня — у бабушки больше не было силы, а я был маленьким. Потом пришла вода, и огонь в очаге потух, потом пришла ещё вода, и бабушка мне сказала: «Уходи».
