Хотя разве это его вина: те, другие, вернулись домой давно…
Вообще, уважаемый, пора привыкать к тому, что ты теперь штатский!
Федор Андреевич откинул простыню, которой была прикрыта висевшая на стене одежда, снял синий, в крупную полоску костюм. Купил он его незадолго до войны, почти не носил. Костюм слегка попахивал нафталином. Уберегла Поля, а он несколько раз писал: если трудно жить — продай.
Корнеев смахнул с костюма белую ниточку, надел пиджак: как в балахоне! Полы болтаются, в рукава можно было всунуть еще по руке. То ли дело гимнастерка и галифе — все плотно облегает, все пригнано, ничего лишнего. Забавно: сначала, после костюма, скверно чувствуешь себя в гимнастерке — подпоясан, затянут, дохнуть нечем! — а теперь, как мешок, надеваешь свой прежний костюм.
Агриппина Семеновна вошла без стука, не спрашивая разрешения, и, застав смущенного Корнеева в странном наряде — в войлочных туфлях, в трусах и пиджаке, накинутом на нижнюю рубашку, — качнула от смеха выпиравшей из-под плюшевого жакета грудью.
— Чевой-то ты так вырядился? Ладно, ладно, не пиши, очки-то я опять позабыла. Дома-то и без штанов можно.
Положив на табуретку тяжелый, завернутый в мешковину сверток, кивнула:
— Поле передашь.
Она подождала, пока Федор Андреевич повесил пиджак и оделся, с интересом спросила:
— Сердиться-то перестал? Так-то оно лучше. А и сердился — все равно бы пришла. Я ведь ей, Поле-то, родная, одна на целый свет, это ты понять должен. Сестра матери, посчитать, так куда роднее, чем ты ей, выходит!
Агриппина Семеновна торжествующе посмотрела на Корнеева и, заметив, что он снова потянулся за блокнотом, поднялась.
— Пойду, недосуг мне нынче разговоры разговаривать.
Федор Андреевич проводил гостью до дверей, ловя себя на непреодолимом желании двинуть коленкой под этот необъятный плюшевый зад.
В мешковину была завернута половина окорока, обтянутого темно-вишневой кожицей.
«Напрасно Полина одалживается у тетки», — поморщился Федор Андреевич, перекладывая окорок с табуретки на кухонный стол.
Ровный срез шириной в две ладони розовел сочной мякотью. Проглотив слюну, Корнеев, отошел от стола и тут же вернулся. Сердясь и краснея, он отрезал большой ломоть, положил на хлеб, вонзил зубы в нежное, попахивающее дымком мясо…
Через полчаса Федор Андреевич подходил к бане, и едва вошел в буфет, как сразу понял: у жены неприятность. Еще в дверях Корнеева поразил ее грубый, какой-то незнакомый голос.
Красная, со злым, исказившимся лицом, Полина кричала:
