Конечно, мать, ее мужество и упорство спасли в те голодные времена отца, и брата. А потом и меня, когда я приехал с фронта с открытой формой туберкулеза, умирающий, и она, доменивая на рынке последнее, что оставалось, в семье, несла мне в госпиталь масло и мед…
Мать очень любила моего отца, тяжко перенесла его смерть, но не сломалась. Надо было еще вывести в люди младшего сына (он тогда учился в школе). Я был с нею очень близок до самой ее смерти в 1977 году. Мы часто и много разговаривали, хотя бы по телефону по несколько раз в день. Я бывал у неё не реже чем пару раз в неделю, пока она себя прилично чувствовала, и она приезжала к нам. В последние годы ее жизни мне, к сожалению, приходилось чаще всего навещать ее в больнице. Но остроты ума, восприятия она не теряла до самого конца. Потому это были полноценные, интересные встречи, из которых я много узнал и о семье, и о себе самом. Да и о стране. Мать отличалась трезвостью взглядов, наблюдательностью, умением найти нужные слова даже для сложных явлении и событий. Словом, говорили мы много. И для меня это было важно и полезно. Тем не менее меня до сих пор мучает совесть — мог бы уделить ей больше внимания, больше помочь. Но это, повторяю, наверное, даже нормально, у всех нас сохраняется ощущение неоплаченного долга родителям.
Себя я помню лет с пяти-шести, но только отдельными эпизодами, выхваченными из потока событии неподвижными кадрами, запечатлевшимися в памяти как фотография в альбоме.
Я с бабушкой (она была верующей, мечтала о том, чтобы меня тайком крестить) в церкви: все торжественно, непонятно и немножко страшно.
Со сверстниками спускаемся с головокружительно высокого обрыва к морю (это на даче под Одессой) — мне очень страшно, но я иду с ребятами, а потом счастлив, что не струсил.
Или — поездка с отцом (на извозчике, машины у него не было) на завод, где он был директором. Самого завода не помню— мое внимание всецело захватывала «чумная гора», мимо которой проезжали, захватывала именно тем, что там хоронили погибших во время эпидемии чумы, и вот это поразило воображение: эпидемия, мор, как мне чудилось, целая гора из скелетов, останков погибших, присыпанных землей. На деле, конечно, дело было не так, на этом холме просто открыли в те печальные годы специальные кладбища.
С семи лет воспоминания становятся более систематическими и живыми. И потому что я стал постарше, и потому что в нашей жизни произошла перемена — мы уехали за границу (тогда это выпадало очень немногим). И вот здесь я уже помню многое — как мы ехали в Москву (сентябрь 1930-го), мои первые впечатления от столицы — включая храм Христа Спасителя, который еще не был взорван, и Красную площадь. И «главную улицу» — Тверскую (старую, узкую, извилистую, еще до реконструкции). Она показалась мне поменьше и поплоше одесской «главной» — Дерибасовской. И, наконец, — роскошный международный вагон, граница (тогда — Негорелое), Варшава — там поезд стоял довольно долго, и мы выходили в город, который меня изрядно разочаровал, — и вот уже Берлин.
