На этом месте Рябцев взялся за дужки и принялся медленно стягивать очки с ушей, что всегда означало у него крайнюю степень задумчивости. «Вкатить ему «неуд» — и дело с концом!», — прорезалась в голове у Рябцева вполне законная мысль, но облегчения не принесла, а даже напротив, заставила профессора густо покраснеть, невольно выдавая в нем потомственного интеллигента.
Поправив очки, Рябцев снова взялся за экзаменационную работу.
«Каждый год у нас отмечают годовщину обороны Города, каждый год говорят об одном и том же одними и теми же словами, — читал Рябцев дальше. — Когда я учился в школе, к нам часто приходили ветераны, они много рассказывали о войне. Причем говорили об этом событии так, словно бы ничего более значительного в истории Города не было. Конечно, нельзя быть Иваном, родства не помнящим, но ведь сейчас совсем другое время и другая жизнь. А нас продолжают воспитывать на символах, которые общество само же и обесценило. Когда же мы, наконец, поймем, что любое, даже самое героическое, прошлое всегда менее ценно, чем настоящее? А память о мертвых никогда не должна быть значительней заботы о живых?..»
Здесь Рябцев поперхнулся и буквально оттолкнул от себя экзаменационную работу. Сердито засопел и потянул ее к себе. И снова оттолкнул, теперь уже нерешительно. «Зачем он так пишет?» — тоскливо подумал Рябцев. И неожиданно поймал себя на мысли… Нет, просто вспомнил, сколько раз ему самому приходилось говорить и писать о том, что уже давно оставляло его совершенно равнодушным.
— Что-то не так, Михаил Иванович? — спросил из-за соседнего стола Савушкин, уже с минуту украдкой наблюдавший за профессором.
— Что? Нет, все в порядке, — Рябцев вернул очки на свое законное место, достал ручку и стал неторопливо свинчивать с нее колпачок. — Вот, работу одну проверяю. Интересно юноша рассуждает. Я бы сказал, весьма! Хотя, на мой взгляд, и не всегда верно…
Здесь дверь отворилась, и в аудиторию заглянул декан Гусев.
— Так вот вы где! А мы уж с ног сбились, — сказал он. — Сегодня же ученый совет, в два часа. Забыли? Все давно в сборе, только вас и ждем.
— Да-да, конечно. Иду.
Рябцев торопливо кинул работу в общую стопку, поднялся и вышел из аудитории. Лишь поднимаясь по лестнице на третий этаж, в конференц-зал, он вдруг почувствовал…Так, ерунда. Во всяком случае, никаких угрызений совести Рябцев при этом не испытывал.
Совесть напомнила о себе недели через полторы, когда в кабинет к Рябцеву косяком пошли посетители: крупногабаритные мужчины в дорогих костюмах и эффектного вида женщины в не менее дорогих платьях. А также некоторые знакомые Рябцева, как-то: известный в городе дантист Шпицгольд, не менее известный чиновник Колобанов, предприниматель божьей милостью Задрыгин… Много, много достойных людей не отказали себе в удовольствии прийти к заведующему кафедрой Отечественной истории, дабы поздравить его с завершением вступительных экзаменов! Иной раз в приемной набивалось до десяти посетителей кряду, так что в конце дня в кабинете у профессора негде было ступить среди букетов, коробок конфет и прочих знаков внимания. Цветы и конфеты Рябцев отдавал своему ассистенту Елене Павловне, а на знаки и вовсе не обращал никакого внимания. Впрочем, чудесным образом они исчезали со стола раньше, чем в кабинет успевал войти кто-нибудь из посторонних.
