На это я могу лишь ответить, что, по-моему, из переживания чуда жизни и рождается настоящая доброта. И если фантазии нет без постоянного глубокого ощущения этого чуда, то нет ее и без большой доброты. Источник один.
Чувствую, настало время говорить об этике, естественно вырастающей из понимания мира — бытия, которое волнует меня в волшебных историях Андерсена. Собственно, я уже начал о ней говорить, поставив рождение истинной доброты в зависимость от переживания жизни как чуда. Нельзя быть добрым, не любя жизни, а в ней самого сложного, высокого и таинственного — человека.
Не верю я в иную доброту. Можно усвоить и основы разумного поведения, и определенные заповеди, и поступать по видимости человечно, потому что иначе осудит общество, но это не доброта, потому что стоит ощутить: общество не осудит, и тускнеет с поразительной быстротой видимая служебная человечность. Она лишена глубоких жизненных истоков.
И «служебная доброта», конечно, бывает полезна. Но ей никогда не дано кристаллизоваться в чудесные, неумирающие подробности мира человеческой культуры. Это удел доброты, одушевленной любовью к жизни, к человеку, ощущающей их развитие как величайшее счастье и чудо, — доброты Рафаэля и Пушкина, Сократа и Ленина и миллионов рядовых гениев — мечтателей, тружеников, чудаков, оставивших нам овеществленные мечты.
Если хотите, чтобы дети выросли добрыми людьми, научите их понимать жизнь как чудо из чудес, говорит нам старый почтенный уличный фонарь.
Многих современников Андерсена удивляла его твердая решимость в дни войны, когда неспокойная Германия вторглась на землю маленькой незащищенной Дании. Далекий в обычное время от политики и даже, казалось бы, вообще от реальной жизни, он писал солдатские песни и статьи, которые сегодня назвали бы военно-публицистическими. Когда же однажды услышал Андерсен насмешливый рассказ о том, как неумелые горожане роют траншеи: их руки ободраны и покрыты волдырями, — он воскликнул восторженно, ребячливо и убежденно: «Я бы поцеловал эти руки!»
Писатель, рассказавший миру трогательную историю о полевой ромашке, — она была, помните, счастлива, когда умирающий жаворонок опустил в ее влажные лепестки горячую голову, — нет, писатель этот не был безучастным и сентиментальным созерцателем жизни. Его доброту радовали траншеи, когда надо было остановить зло.
На одном из разбомбленных домов он увидел любимую птицу — аиста с семьей — и заплакал… Потому что чудо жизни могущественно и беззащитно.
