Но колесо как-то странно и небольно ударило левую ногу и проехало мимо. Потом — жуткий крик толпы. Память не покидала ее ни на минуту, вплоть до операционного стола. Такое впечатление, что крик толпы остановил троллейбус. Водитель, выскочив из кабины, увидел ее, лежащую, и поднял. Она стояла на одной, правой ноге, потому что в левой, как-то странно, пятка оказалась впереди, а пальцы сзади. Наташа не чувствовала боли, не зная, что при шоке третьей степени это естественно. Правда, при четвертой — умирают.
Все эти медицинские ужасы станут ей известны значительно позже, после операции, когда жизнь будет спасена.
А пока она, почти спокойно, сказала водителю, что поликлиника с травпунктом на соседней улице, продиктовала телефон отца и попросила скорее остановить какую-нибудь машину.
Ее кто-то держал. Она видела и слышала, как водитель, стоя посреди проезжей части, остановил «Волгу», почти крича, объяснил, что сбил женщину. Держа ее на руках на заднем сидении, довез до поликлиники, на руках внес в кабинет и уложил.
Наташа просила сказать отцу о случившемся помягче, ведь после инфаркта у него не прошло и года. Продиктовала номер телефона на работе мужа. И только тогда, когда разрезали брюки и колготки, когда кровь рванула из ноги фонтаном вверх, силы стали покидать ее.
Она слышала как звонили в ургентную больницу, как приехал отец, как выносили носилки. Она потом все это помнила, но не хотела вспоминать.
Ни «скорую помощь», летящую со страшными звуками по еще темным, только просыпающимся улицам, ни приемное отделение больницы, где все кричали: срочно в операционную, ни ужасный чей-то крик: господи, сколько крови!
Она не только не хотела это вспоминать, она не хотела произносить вслух. Рассказ обо всем этом был невыносим.
В памяти, где-то глубоко-глубоко, застряло время в операционной: много-много людей, врачи, склоненные над ней, много света. Минуты беспамятства, сменялись всплесками туманного понимания окружающего. Ей казалось, наверно потом уже казалось, что сначала не давали наркоз и не делали операцию. Ее выводили из шока. Какой-то мужчина с усами склонился над ней. Почему с усами? Ведь, на лице маска? Усы были потом, когда он пришел в палату посмотреть на спасенную. Анастезиолог был, в самом деле, с усами. Только после того, как шок отступил, стали спасать ногу. Говорили, потом говорили, что она в беспамятстве все время говорила о любви, о сыне, о муже, жалела отца и признавалась в любви ко всем окружающим. Ни о боли, ни о страхе, ни об увечье, ни о смерти — о любви.
