-- Сорок три, -- ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.
-- Хорошо считаешь, -- похвалило лицо. -- Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз -- жизнь. Но один -- вообще не вернулся. Так что -- две жизни.
И короткий замах кулакаю
юот которого спасламонахаНинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из ЫВолгиы: водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.
-- Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо -- совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!
Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся наНинку.
-- Видишь, как хорошою
А жлоб давил уже нагаз, с брезгливой миною покидая грязное это место.
Когдав лифте насталапередышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.
Переглядкадлилась мгновение, но стоиладорогого.
-- Ты не волнуйся, -- затараторилаНинка, скрывая смущение, -- мы с бабулькой живем. Онау меняю Онаврач, оназнаешь какая! Тебе, можно сказать, повезлою
Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.
Монах спал навысокой кровати, покатонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.
Над ванною, налесках сушилки, виселавыстиранная монаховаодежда. Нинказамерланамгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанеслапоследний штрих макияжа. Бросилакисточку настеклянную подзеркальную полку, глянулаеще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смылавесь грим.
В комнате неожиданно много было книг. Нателевизоре стояларамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией -четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты -- раскладушкасо скомканным постельным бельем.
Нинкатихонько, нацыпочках, приотвориладверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и тане могласкрыть, атолько подчеркиваласоблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давечав лифте, краснел, но сноване мог оторвать глаз. Нинкапочувствовала.
-- Ой, вы не спите! Извините, мне платье, -- и, схватив платье, смущенно исчезлазадверью.
Монах отвернулся к стенке.
-- Можно? -- постучалаНинкаи, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. -- С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулькасказала -- вы в рубашке родились. Но денькадваперележать придется. У нас тут рыли -- кабель разрубили, но, если кудапозвонить -- вы скажите -- я сбегаю, -- тараторила, избегая намонахаглядеть.
