– И как ты его провезешь?
– Обыкновенно. Договариваешься с проводником, даешь ему пятьдесят баксов, и он провозит в своем купе. До ста бутылок. Одна бутылка стоит, если брать сразу сто, доллар девяносто. Вот и считай – грубо, двести долларов, плюс проводнику полтичок, ну за поездку там… Ну, даже если триста за все. А в Варшаве можно сдать оптом по пять баксов бутылка. Вот и смотри – не надо на базаре стоять, мерзнуть, деньги забрал – и ходи потом отдыхай.
– Ладно, все это понятно. Ты лучше скажи – на перекупке будем сидеть?
– Черт его знает. Что-то не особо хочется. Я посмотрел тот раз, как армяне сидели, – ничего толком не продали… Даже и не знаю. Вообще, Польша скоро закроется, ничего не будет идти. Я вон первый раз ездил полтора года назад – все продал, даже веревку брал с собой, товар отгородить – и ее какой-то дед купил за десять тысяч. А потом с каждым разом все херовей и херовей.
Я открываю русско-польский разговорник, учу названия числительных. Едэн, два, тржи, чтэры.
Директор фирмы – молодой, толстый, лысый, говорит по-русски:
– Сейчас поедем в хотель, это небольшой хотель у лесу. Специально не у бовших городах, там рэкет. Три дня – торговля, потом закупка в Бявостоке – и домой.
***
Четыре утра. Старший включает свет. Кроме него и меня, в номере два мужика. Мы вылезаем из-под одеял, одеваемся, выносим сумки в коридор.
На базаре темно. Польские торговцы достают из машин раскладушки, расставляют, выкладывают на них товар: батарейки, фонарики, зажигалки, игрушки, шмотки.
Поляк в черной куртке с нашивкой показывает старшему, где нам встать – на куске асфальта в углу базара, у сетки забора.
Асфальт мокрый. Я кладу на него кусок клеенки, бросаю сверху газеты «Советская Белоруссия», начинаю вынимать из сумок товар.
Появляется первый народ – деревенский, бедно одетый. Дед в заколотых прищепкой штанах ведет заляпанный грязью велосипед.
Сыплет противный снег, прилипает к моим мискам и ведрам.
– Иле то ведэрко? – спрашивает полячка в черном платке. С ней – девочка в серой куртке с разводами грязи.
– Двадесьце тысенцый.
Полячка кривится.
– Пятнасьце?
Я мотаю головой.
– Седэмнасьце.
Она машет рукой, берет ведро, дает девочке, отсчитывает «тысенцыи».
Дед в телогрейке наклоняется мне к уху, шепчет. Я разбираю одно слово: «Рояль».
– Сто двадесьце.
– То дрого.
– Найди дешевле.
Дед кивает, сует мне новую стотысячную купюру и Две грязных потрепанных десятки. Я достаю из сумки бутылку, незаметно передаю ему. Он кладет ее в карман телогрейки.
