Холодно, людей на улице мало – все бухают, отмечают праздник.
На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:
– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?
– А ты что, не отсюда?
– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.
– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?
– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?
– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?
Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.
– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горба того могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.
Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:
– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!
Из-за навеса выходит Батон.
– Батон, меня пописали.
– Пиздишь.
– Посмотри, если не веришь.
– Ага, точно.
Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.
– Надо «скорую» вызвать, и в больницу тебя.
– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.
Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать «скорую». Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть можно, тем более что бухой.
Приезжает «скорая», мне бинтуют живот и везут в больницу, в хирургическое. В приемном покое выдают трусы-«семейники», облезлую пижаму и старые шлепанцы. Пижамные штаны короткие, я в них – как рахит.
Из приемного меня везут на коляске в операционную, там я перелезаю на стол.
Хирург – усатый, в больших очках – смотрит рану, говорит:
– Порез неглубокий, никаких внутренних органов не задето. Наложим швы, и через неделю будешь в лучшем виде.
Кроме хирурга, в операционной еще один дядька и три сестрички. Мне дают заморозку и закрывают живот простыней, чтоб я не видел, что они там будут делать. Я чувствую, как они колупаются в животе, но мне почти не больно, только когда сильно тянут. Когда все готово, меня отвозят на коляске в палату. Я перелезаю на кровать и вырубаюсь.
Просыпаюсь утром. Кроме меня, в палате семь мужиков, все еще спят на ржавых железных койках. Моя койка около окна. Трогаю живот – он залеплен пластырем и почти не болит. Зато жутко хочется сцать. Я встаю. Голова кружится – хватаюсь за кровать. Иду еле-еле, держусь за спинки. В животе горит. Открываю дверь. Коридор. Стол с лампой. Медсестра читает газету. У нее старое сморщенное лицо, губы накрашены фиолетовым.
