Пусть капитан Нечаев упрекает себя в лени. Или в пьянстве. Я уже понял, как устроена жизнь шефа и знаю, что если он не пришел до обеда, — значит, сегодня вообще не придет. Капитан выпивает первый стакан около двух часов дня, а к вечеру невменяем. Он нормальный, нестарый мужик, с юмором, он не скрывает своего увлечения алкогольными напитками, но мне — солдату — выпить не предлагал ни разу, и за это я уважаю капитана. У нас твердая договоренность: если вдруг появляется самый главный человек в гарнизоне полковник Кондратов и спрашивает, где находится заведующий клубом, — я чеканным басом отвечаю, что начальство только что было здесь и ушло договариваться насчет цемента.
Но всемогущий полковник не появляется; у него хватает других забот. Многие капитаны, майоры и даже полковники проходят мимо меня, — но все молча, только смотрят с любопытством разной степени: им удивительно видеть солдата, работающего в одиночестве, никем не подгоняемого. Одиноко работающий человек даже на гражданке вызывает у случайного наблюдателя удивление или слабую тревогу. Отчего не присядет, не закурит? Зачем чудак утруждает себя, если его никто не контролирует? Одиночки нормально смотрятся только на дачных огородах, тут все понятно: моя земля, моя мотыга, моя морковка; но когда мы видим одинокую фигуру на объекте, принадлежащем государству или — в нашем случае — Вооруженным силам Советского Союза, нам интересно и странно.
А мне не странно, я люблю, когда никто не стоит над душой. Наличие или отсутствие контроля никак не вредит мне и не помогает. Я не против начальства, я против шума и пыхтения, производимого начальством. И на плохого офицера — например капитана Нечаева — мне смотреть тяжелее, чем на плохого солдата.
Так проходит световой день, в пять часов начинает темнеть, и это — мне сигнал. Работу пора сворачивать. В темноте ковыряться небезопасно и вообще бессмысленно, никто не увидит.
Когда мой батальон марширует на ужин, я беру корыто, в котором мешал раствор, переворачиваю кверху дном и колочу обухом топора по стальным ребрам, дабы прилипшие изнутри комки цемента оторвались и упали. Грохот улетает в темнеющее небо, но мне все равно. Корыто должно быть чистое. То же самое касается и ведер, и лопат, и мастерка — всего инструмента. Хороший работник бережет инструмент и содержит его в порядке. Я — хороший работник, мои лопаты сверкают. Куском камня я очищаю их от грязи, потом вытираю пучком мокрой травы. Песок накрываю листом фанеры — вдруг ночью дождь? Свежую кладку тоже защищаю кусками полиэтилена, придавливаю камешками. Бечевку, натянутую вдоль стены — по ней я ровнял каждый уложенный кирпич, — снимаю, аккуратно сматываю и прячу. Оставлять ничего нельзя, сопрут. Здесь Советская армия, здесь ничего нельзя оставлять, потом не доищешься.
