А уж как напичканы его тексты как бы остроумными, но замусоленными штампами! «Ни при какой погоде»... «и ежу понятно» и т.п.
И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о разных художественных тонкостях и о больших литературных фигурах - о Толстом, Блоке, Маяковском!.. Да где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы твоим колбасным батонам из пяти-шести имён?
Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, - ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику «каждый год пятого марта – в день смерти Сталина – собираться с друзьями». Они празднуют годовщину. Возглашают тосты, пьют шампанское: «За то, что мы его пережили!». И каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли: Балтер, Корнилов, Слуцкий, Рассадин, оба Шкловских... А он всё пьёт, пьёт и за такой срок до сих пор не сообразил, что пережить человека, который на пятьдесят лет старше, - что за достижение? Вот ты Чубайса или Абрамовича переживи!
Сюда же, к антисоветчине, надо отнести и страстное отвращение Сарнова к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, «бросало в холодный пот». Можно себе представить, что бы с ним случилось, если бы его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии на нашу родину 22 июня 1941 года он встретил с радостью. Между прочим, как и его друг Г. Бакланов.
Третья страсть – национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это просто какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: «Мы все – от мала до велика – тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только (!) вот так немцами». И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял «немца» на «фашиста» с той же осатанелостью твердит: «Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор «немца» уже не пропустил бы». «Установки», приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение:
