— Сенька! — закричал он, и мальчик лет двенадцати, одетый казачком, показался в дверях. — Скажи Наське, чтобы привела Анатоля Михайловича.
Казачок вышел, но долго не возвращался, слышны были голоса, шепот, шаги. Тит, бледный как смерть, стоял в зале, Настасья с заплаканными глазами ему объясняла что-то, Тит качал головой и приговаривал:
— Господи боже мой, прости наши прегрешения.
Через несколько минут казачок взошел с докладом:
— Анатоля Михайловича дома нет, их барыня изволили взять с собою.
— Что… о… о… о?
Казачок повторил.
— Что ты врешь, пошли Наську и Тита.
Наська и Тит взошли.
— Куда барыня пошла? — спросил Столыгин.
— Не могу доложить, — отвечала старуха, дрожа всем телом, — меня изволили послать за водой, изволили надеть желтую шаль — я думала так, от холоду…
— Молчи и отвечай только на то, что я спрашиваю. Ну, а ты, старой разбойник, ты чего смотрел, Тит Трофимович, домоправитель? Кто пошел за барыней?
— Виноват, батюшка, Михайло Степанович, бог попутал на старости лет, я не видал.
— Виноват, батюшка, — передразнил его Столыгин, входивший более и более в ярость, — позови, старый дурак, Кузьку и Оську, да дурака Ефимку и кучеров. — Люди переглянулись с ужасом друг на друга, они очень хорошо знали, что значит приглашение кучеров…
На другой день утром Тит, Настасья и двое лакеев валялись в ногах у Марьи Валериановны, утирая слезы и умоляя ее спасти их. Столыгин велел им или привести барыню с сыном, или готовиться в смирительный дом и потом на поселение. Седой и толстый Тит ревел, как ребенок, приговаривая:
— Сгубит он нас, матушка, со света божьего сгонит.
— Марья Валериановна, — говорила Настасья, — спаси ты нас, заступница наша, или уж оставь меня здесь.
— Я домой не пойду, — прибавил старик, — я с Каменного моста брошусь в воду, один конец.
Марья Валериановна долго молчала, тяжело ей было, она еще раз взглянула на эти растерянные и отчаянные лица, встала и сказала грустным голосом:
— Так и быть, я спасу вас, я не могу допустить, чтобы он замучил вас за меня, я возвращусь теперь, может, на свою собственную гибель. Только молите же бога, чтобы не на гибель малютки.
— Мать ты наша родная! — говорил Тит. — Иверской божией матери отслужим молебен, всей дворней свечу десятифунтовую поставим.
Марья Валериановна явилась домой не как виноватая и беглая жена, а с полным сознанием своей правоты и своего призвания быть защитницей сына. Она покойно и твердо объявила Столыгину, что возвратилась только для того, чтобы спасти совершенно невинных людей от его бешенства, но что она решилась не жертвовать более сыном необузданности такого отца.
