Так начался третий акт нашего противоборства, никому не ведомого состязания. Он, всемирно признанный фольклорист, сказочник, и я, мало кому известный сотрудник Российской академии, одержимый мыслью о воскрешении памяти погубленной семьи и сотен тысяч других без вины виноватых! Я все больше полагал себя неким духом, поклявшимся отыскать в мире всечеловеческого беспамятства хотя бы крупицы справедливости, той справедливости, без которой останки жертв кровавого двадцатого столетия никогда не обретут покоя. Им ведь недостаточно, чтобы исполнители были наказаны, им необходим и столб позора, к которому пригвоздят имена вдохновителей бойни.
Наступила небольшая пауза, и профессор собрался было тихо удалиться, но больной снова заговорил:
— Я, кажется, сказал «состязание»? Нет, с моей стороны это была скорее погоня за дичью, жажда узнать в подробностях его труды и их оценки в ученых отзывах, обнаружить в его побеге в мир «сакрального» попытку замести следы прошлого. Тогда я еще не сознавал, что, по сути дела, строю этим прочную связь между нашими судьбами, связку, которая — достигни она высочайшего напряжения — чревата воздействием судьбы на судьбу. Мне тогда казалось, что это связка между Добром и Злом… А ведь ни Добра, ни Зла в чистом виде в мире не бывает…
Меня стали считать «одержимым жаждой мести», злопамятным, даже завистливым. И я в самом деле подмечал порой в себе желание принизить его достижения. Не из зависти. Я хотел довести обеспамятевшим современникам, что нет и быть не должно столь разительного несоответствия между забытым прошлым и нынешней шумной славой.
— А теперь полагаете, что были не правы?
— Нет! Дело оказалось куда сложней! Со временем я стал понимать, что во мне яростно борются два подхода, две религии, два Бога: возмездия и милосердия. Не столько в отношении того, другого, сколько в отношении самого себя. Эти люди дважды прокляты: и за то, что истребили миллионы невинных, и за то, что взвалили на души живых непосильное бремя отмщения… Могло ли что-то положить конец моим метаниям между жаждой мести и тягой к стариковскому покою? И вдруг меня осенило: такой выход есть! Давно и трепетно, сам того не сознавая, я ждал молитвенного покаяния того, другого… И вот настал час нашей встречи. Одному мне ведомая связка, повелевающая нашими судьбами, вдруг свелась к десятиметровому проходу от трибуны до шестого ряда, где сидел я. Произошло это в Сорбонне. Тот, другой
