— Это новая служанка твоей бабки, — говорит кормилица. — Мы пришли собирать желуди. Помоги нам!
И я принялся помогать. Тем временем погода переменилась, небо сделалось белое как снег, подул ледяной ветер. Женщины стали жаловаться, что им холодно, и кормилица тотчас же забралась в шалаш погреться.
— Не смей трогать девушку! — наказала она мне.
— Да вздумай я ее хоть пальцем тронуть, она завизжит благим матом! — со смехом отвечал я.
Но как только мы остались одни, я подошел к ней и спрашиваю:
— А что, в самом деле закричишь?
А она как припустится от меня, я — вдогонку.
Ветер треплет нас, как два сорванных листка. Я смеюсь и кричу:
— Не бойся, чертенок, хочу всего-навсего поцеловать тебя разок!
Но, вместо того чтобы завернуть в шалаш, девушка мчится все дальше, а я — следом.
— Дурочка, ты же заблудишься! И не беги так быстро, ведь сорвешься вниз. Стой, погоди, чертовка! Поцелуй, один-единственный!
Она остановилась; подхожу я и вижу: она вся трясется — не то от холода, не то от страха.
— Оставь, — умоляет, — я только бедная служанка, не трогай меня!
— Не бойся, — говорю я и беру ее окоченевшие руки в свои. — Сейчас я тебя отогрею. Я ведь не злодей какой-нибудь, а благородный человек. Если поцелуешь — каяться не будешь. А сейчас зайдем в шалаш, согреешься.
Обнимаю ее за талию, но не в шалаш веду, а увлекаю все дальше и дальше в сторонку, куда-нибудь в такое место, где кормилице нас не найти. Дует бешеный ветер; снег валит хлопьями. Девчонка трясется от холода; пытается ускользнуть, но я держу ее крепко и нашептываю на ушко всякие нежности:
— Почему это хозяин не может жениться на своей служанке? Вздор! Женюсь на тебе. Я — единственный сын и делаю то, что хочу.
И подталкиваю ее все дальше и дальше, к старому нашему шалашу, приютившемуся подле самой пещеры.
— Холодно, холодно, — твердит она. — Это не твой шалаш! Здесь нет огня.
— Огонь здесь, на моих губах. На вот, чувствуешь?
Я поцеловал ее, и она не закричала. Так она стала моей.
— А кормилица? — спрашивает незнакомец.
— Кормилица? Я подарил ей молочного поросеночка, и... все шито-крыто! Да что она, собственно, могла рассказать? — отвечает Мауро и смеется.
Незнакомец все не сводит с огня своих круглых, широко раскрытых глаз; несколько минут он хранит молчание, и, когда Мауро перестает смеяться, в кухне воцаряется глубокая тишина.
На дворе все еще идет снег. Ни малейший шорох не нарушает бархатную тишь снежной ночи.
Внезапно Мауро слышит не то стон, не то приглушенный вопль, похожий на дикий рев раненого кабана. Он оборачивается к двери, и вдруг в глазах его темнеет, на него обрушивается какая-то страшная тяжесть. Только спустя мгновение он понимает, что происходит. Незнакомец вскочил на ноги и держит его сзади, сдавив ему плечи, словно клещами.
