Не знаю, что такого было в этой девушке, но она будто опоила меня приворотным зельем. Казалось, прикажи она мне дезертировать — и я, ни на минуту не задумываясь, сделал бы это!
А ведь она даже не позволила поцеловать себя! Но, расставаясь, пообещала, что придет на следующий день и вообще будет приходить сюда часто.
На следующий день, да и все остальные дни, я бегал за ней, как собачонка, не заботясь ни о каких последствиях: раз уж меня сослали сюда за любовные шашни, плевать я хотел на всякие запреты! Но беда была в том, что вокруг хижины, как это скоро выяснилось, вертелся не я один. Я приметил там каких-то босоногих мальчишек и нескольких парней. Но она клялась мне, что никого из них не знает, любит только меня одного, и я слепо верил ей. Так прошел месяц, в течение которого мы неустанно предавались любовным утехам то на берегу моря, как чайки, то в дедушкиной хижине, как зайчики. Я был готов уйти в отставку и жениться на ней, а. она обещала отвести меня к деду, чтобы попросить ею согласия на наш брак, но почему-то все тянула с этим. Она объясняла мне, что боится деда, который обращается с ней, как с рабыней: посылает ее в лес за дровами, заставляет перевозить через реку к брату какие-то тяжелые узлы и свертки. И действительно, в те дни, когда она не являлась к нам в казарму со своей рыбой, я частенько видел ее со всякими узлами и свертками. Она тащила их куда-то, пыхтя и отдуваясь, и в эти минуты я чувствовал к ней не только любовь, но и жалость. И я засыпал эту нищую девушку подарками, среди которых были весьма дорогие вещи, я одел ее с головы до ног!
Однажды она не явилась на свидание. Я долго ждал, но она не пришла. Я испугался, что она заболела, и пошел ее искать. Ее дед, высокий злющий старик, — чтоб ему провалиться! — встретил меня палкой, да еще начал орать, что это я сманил из дома его внучку. На его крики сбежался народ, и меня чуть не убили камнями. Мое горе — да, да именно горе! — было таким неутешным, что товарищи даже не отважились подтрунивать надо мной, а бригадир посоветовал сержанту снять с меня взыскание.
И сержанту не пришлось сожалеть о своем мягкосердечии, потому что, по правде говоря, с той поры я не взглянул не только на его служанку, но и ни на одну женщину, будь она христианкой, еврейкой или турчанкой. Более того, я открыто изобличал своих товарищей, едва лишь узнавал, что они волочатся за какой-нибудь проклятущей юбкой,
И я стал таким серьезным и так усердствовал по службе, что сержант проникся ко мне безграничным доверием. А две недели назад он послал меня инспектировать те самые казармы, где я отбывал наказание.
