– Собаки! Собаки! – выкрикивал он в ожесточении от подступающего страха перед ожидающей в тюрьме неизвестностью.
Щель оконца под каменным потолком была не шире толщины двух кирпичей, но всё же пропускала немного света. Зрение постепенно обострилось, привыкая к густому полумраку. Удача разглядел охапку не мятого сена, опустился на него и привалился лопатками к каменной стене. Она была сырой и склизкой, и пришлось отстраниться. Обхватив колени, он присмотрелся к упрямо продолжающему стучать руками и ногами парню, узнал в нём пойманного в реке лазутчика разбойников.
– Хочешь ещё получить трёпку? – громко, с угрожающей грубостью отозвался из прохода голос тюремщика. – Сейчас получишь!
Вместо ответа парень отступил на шаг и вложил в пинок в середину двери весь остаток сил. Она вздрогнула от гулкого удара, но для толстых стен и косяка даже такой пинок был словно укус комара для шкуры буйвола. Глаз тюремщика приник к смотровой дырке, парень кровью плюнул в неё, не попал, и глаз исчез. Невнятно обменявшись замечаниями, тюремщик и палач удалились, хлопнули ведущей в переднюю воеводиных палат дверцей, и внешние звуки развеялись, оставив пленников в окружении настороженной тишины. Под влиянием примера Удачи парень быстро успокоился. Шурша несвежим сеном, опустился на другую, уже примятую им кучу, мягко отёр рукавом разбитые губы.
– Собаки! – пробормотал он дрожащим голосом. И закончил шёпотом: – Ещё попляшите, сволочи!
А воевода в это самое время смотрел за окно, на будку, у которой скучали и беззвучно для него переговаривались стрельцы ночного дозора. Болезненно морщась от предательского треска бумаги, он рвал в клочья подорожный пропуск царского посланца, отрезая себе путь к обратному решению.
Бледный лунный свет лился в оконце под потолком, будто послание небес с безмолвным советом не терять надежды, но ему не удавалось прорваться к земляному полу, на пути к которому его пожирала темнота. Он касался лишь светловолосого затылка дремлющего с головой на скрещенных руках парня, который сидел у боковой стены, дышал неровно и вздрагивал, очевидно, донимаемый мрачными видениями. Его напарник по плену раскинулся на сенной подстилке в глубине темноты, где глаза различали лишь смутные очертания, и, наоборот, беспечным похрапыванием тревожил ночную тишину, как будто не нуждался в надежде, не осознавал серьёзность и опасность того положения, в котором оказался.
За дверью через глазок убедились в этом, после чего засов мягко, будто на выдохе, скрипнул, как бы проявлял недовольство тем, что был потревожен столь поздним часом, вытянут из скобы в стене. Дверь плавно приоткрылась, и щель между ней и косяком пропустила троих крадущихся один за другим мужчин. Верзила палач ступал первым, он обеими руками удерживал толстую рогатину, с какой хотят на дикого зверя. За ним единственной ступенью спустился на затоптанный земляной пол коренастый и широкий в кости кузнец в кожаном старом переднике, придерживая железные кандалы и растягивая их, чтобы пресекать готовность звеньев цепи предательски брякнуть. Замыкал явление троицы длиннорукий тюремщик с оголённой саблей. Приблизившись к парню и всей пятернёй зажав ему рот, он рывком откинул его голову затылком к стене. Парень разом проснулся, в ужасе вытаращил глаза на вошедших, как если бы они были вурдалаками из его сновидений. Но, чувствуя, как горло тронуло остриё сабельного клинка, он не мог ни шевельнуться, ни издать малейшего звука. Палач убедился в этом, тихо подступил к лежащему на спине Удаче, приноравливаясь вилкой рогатины сразу прижать его шею к накрытому сеном полу. Кузнец большим кивком без слов подтвердил, что изготовился стреножить щиколотки опасного пленника железными кандалами, и палач начал внимательно опускать рогатину.
