Кузнецов отрицал все: ничего не знаю, ни о чем не слышал.
— Я был в лагерях, — говорил он, — я не хочу попасть туда снова… Да, боюсь, очень боюсь… Я вас знаю…
От Нахимова требовалось почти невозможное: переубедить взрослого, трудного и озлобленного человека, поломать его старый и порочный принцип: передо мной — враги.
— Почему вы говорите о лагере? — спросил Нахимов. — Не о лагере сейчас речь и не о страхе. Речь о жизни идет, поймите. У вас дом, любимая работа, жена, дочка. Почему вы считаете, что мы хотим посадить вас за решетку? Кому и зачем надо это? Разве нам, всем нам, всему народу нужно множить число врагов? Подумайте об этом. Поймите наши интересы. Если вы честный человек и патриот, эти интересы не могут не быть и вашими…
Три часа сложного и трудного разговора. Три часа и годы темной жизни схлестнулись в невидимом поединке. Кузнецов молчит. Я вижу его глаза, вижу, как волчья затравленность его взгляда сменяется доброй человечьей задумчивостью.
— Хорошо, — быстро говорит он. — Хорошо. Поверю вам. Первый раз поверю. Знаю, что дурак, но поверю. Дайте бумагу, я все напишу сам.
Есть блатной термин «раскололся», то есть признался. Кузнецов не «раскололся». Его не припирали к стенке фактами и уликами, не показывали документов, изобличающих его связь с Прохоровым. Не было этого. С ним просто говорили. Его признание — не вынужденная капитуляция, он понял: жить дальше так, как он жил, нельзя…
Обыск начали в 2 часа дня: в это время дочка Кузнецова уходит в школу. Кстати, одно письмо Прохорова нашли в платьицах Катеньки — куклы с льняными волосами, самой любимой, потому что она умела закрывать глаза…
В Москве самым жалким на допросе был Шаболин. Дерганый, всклокоченный, он совсем потерялся от страха. Он все время улыбался, но улыбался так, что казалось: вот-вот заплачет.
— Я все расскажу, все, до самых мелочей. Да, он выкрал у меня блокнот… — тихо, почти шепотом, говорит Валерий, — хотел продать… Потом вместе предлагал уехать за границу.
— Как уехать? — спросил Нахимов.
— Ну, убежать… Он все требовал, чтобы я еще что-нибудь интересное рассказал… Ну, по работе… Записывал все. «Это, — говорит, — вторая посылка будет…» Все это ужасно, гражданин следователь, это ужасно…
— Где эти записи?
— Он говорил, «в надежном месте»… Это значит у Софьи Алексеевны…
— У Толчинской?
— Да, в Телеграфном переулке…
Через час Софья Алексеевна Толчинская вошла в кабинет следователя.
