Я не произнес ни слова, пока мы танцевали. Но потом мы опять столкнулись с другой парой, и головка Ами, которая снова была так близко, дернулась и безвольно склонилась мне на плечо. Возвращаясь к столику, где нас ждал впечатляющий счет, мы были так же далеки друг от друга, как несколько часов назад, когда встретились при входе и увидели друг друга в зеркале.
На следующий день я во что бы то ни стало хотел встретиться с Ами. Это решение я принял накануне вечером, лежа в постели, после того как проводил Ами домой по бесконечным пустым улицам, которые окончательно сковали во мне всякую способность к действию и привели меня совершенно опустошенным к ее двери, и та после натянутых: «До свидания, спасибо за вечер», — со злорадным грохотом поглотила ее. По дороге домой я чувствовал лишь тяжесть в голове, в мозгу время от времени всплывали отрывки какой-то мелодии — из тех, что в тот вечер исполнял оркестр, — я был не в состоянии рассуждать здраво, что и привело к дурацкому упрямому решению встретить Ами на следующий день, желательно прямо с утра, и потребовать ясного объяснения — раз и навсегда. Потом я заснул, так и не додумав эту мысль до конца, а когда проснулся утром, она все еще хранилась в моем подсознании, такая же категоричная, что и восемь часов назад, хоть и лишенная всякого представления, как ее осуществить. Я принялся торопливо одеваться, чтобы поспеть вовремя, но, когда окунул голову в умывальный таз, мозги мои неохотно и медленно зашевелились, и я вдруг вспомнил, что произошло накануне вечером, и осознал, что после всего этого все же собираюсь идти встречаться с Ами. Я не передумал или даже не попытался критически оценить намеченное. Наоборот, намерение мое становилось все более решительным, по мере того как первое просветление сознания после пробуждения уступало место упорной неспособности обдумывать что-либо — возможно, самому серьезному симптому похмелья. Секунды текли все медленнее, и, когда я в конце концов завершил свой туалет, мне уже казалось, что я давно бодрствую и упустил массу удобных случаев встретиться с Ами.
Однако было только десять часов. Я рассудил, что Ами все еще дома, и направился к телефону на письменном столе. Для этого требовалось сделать три или, возможно, четыре шага, но помню, мне почудилось, что прошла целая вечность, прежде чем я до него добрался. Казалось, время растягивалось или почти остановилось, и я по пути к столу несколько раз содрогнулся в испуге, оттого что никак не мог до него дойти, хотя момент, когда я сделал первый шаг, уже ушел так далеко в прошлое, что почти стерся из памяти. А когда голос Ами, чужой и далекий, достиг моего уха, я в первый миг оказался совершенно сбит с толку и пробормотал что-то торопливое и бессмысленное, так что потребовалось немало времени, чтобы она уяснила, о чем шла речь. Потом я услышал, как говорю в трубку, все быстрее и непринужденнее, а голос Ами заполняет паузы ее характерным легким смешком. Но тут мой голос в страхе дрогнул, и я вдруг понял, что Ами вовсе не разделяет моего стремления встретиться. У нее много дел на этот день, она улыбнулась нарочито беспечно, я почти видел ее лицо — с утра еще сонное и недовольное, с упрямой складкой на лбу, которую я заметил еще вчера вечером. Нет-нет, она решительно не намерена повторять все заново.
