Вылезешь из дорожных санок, пойдешь по сугробам к хижине и, действительно, увидишь во всей ее прелести, полузанесенную снегом. Залезешь в юрточку и найдешь там огонек и людей, которые с удивлением смотрят на тебя, недоумевая, откуда это взялся незнакомый, чужой человек.
И обрадуются люди, что нашелся еще на свете человек, которому люба их милая природа, и так обрадуются, так весело и дружелюбно смотрят, готовые угостить вас, если бы только хотя что-нибудь у них было. Но угостить, как на грех, нечем: рыба не ловится в реке, убить птицу — нет пороха.
Вот так-то по снежным сугробам, без дороги, мы и доехали, наконец, до озера Орон-тур, — цели нашей дальней поездки.
И хотя был март месяц, хотя солнышко радостно смотрело на землю, и по небу гуляли веселые, перистые облачка, но маленькие юрты Орон-тур-пауля мы нашли под снегом, и ни сосновый бор, который стоял кругом этого озера, ни самое озеро, спавшее под белой пеленой снега, ни самое жилье человека, ровно еще ничего не говорили о приближении весны, которая словно запоздала где-то и, быть может, недалеко за этим темным, мрачным лесом.
В этих-то юрточках в Орон-тур-пауле, который всего-навсего состоял из двух изб и одной старой хижины среди леса, я и встретил старика вогула Савву с его внучатами, которые потом сделались моими закадычными друзьями.
Я увидел его тотчас же, как только мы приехали к этим юрточкам, и нас пригласили вогулы зайти в первую избу.
Как сейчас, помню эту избу вогулов: темная, большая, с грязным полом и громадною, битою из глины, печкою, впереди стол и над ним закопченный образ, те же лавки, как у нашего крестьянина, те же голые стены из бревен, та же печь, с помещением и полатями, только лица ее обитателей не русские, все черные, скуластые, — черные, грубые волосы, черные бойкие, любопытные глаза и маленький приплюснутый нос. Одежда — армяк, ситцевая рубашка, платье, кофточка, платочек, — все было чисто русское, но надетое на грязное, никогда, кажется, не мытое тело. И я сразу почувствовал себя дома среди этих людей, которые подкупили меня своим радушием и гостеприимством.
Осматривая обстановку, я заметил на нарах у самых дверей странного старика, который сидел подняв голову немного кверху, и не то вслушивался в наши разговоры с хозяевами, не то всматривался в темный потолок, раскрыв свои прищуренные, узкие глазки, видимо, с жадностью ловя каждый звук нашего голоса.
В первый момент я не заметил, что он слепой, и только потом, когда вгляделся в его лицо, это мне стало ясным, и я спросил хозяина:
