Установленный в одном из углов мегафон объясняет мне, откуда взялся нечеловеческий голос. Я пытаюсь понять расположение усадьбы. Это не так-то легко. В центре расположено то, что осталось от башни, квадратной, довольно высокой башни с обрушившимся верхом, с облупившимися стенами и узкими окнами. Вокруг этой башни — куча (другого слова я не нахожу) комнат, строений и пристроек, которые, должно быть, воздвигались на протяжении многих веков, судя по всему, как придется, на разных уровнях. Перегнувшись через край террасы, я вижу, как внизу, где растут три гигантских подсолнуха, какая-то женщина что-то готовит на жаровне, я замечаю сразу заинтересовавшую меня галерею. Я пытаюсь попасть в нее изнутри. Открываю одну дверь: стенной шкаф. Открываю другую: лестница, ведущая неизвестно куда. Наконец, открываю третью: это и есть галерея, длинное помещение, со множеством окон, откуда в желтых лучах искрящейся на солнце пыли на меня взглянули своими пустыми глазами двенадцать статуй. Что касается нашей спальни, то она насчитывает десять метров в длину и восемь в ширину. Там имеются большая испанская кровать, кое-какая другая мебель, — все огромное и черное, наконец, кафельная облицовка с изображением морского сражения: надутые паруса, морской бог, дующий в раковину, адмирал в голубых латах и бушующее море, на поверхности которого, у подножия нашей кровати, видны испуганные головы нескольких утопающих. Ванная комната — вся в позолоченной мозаике, которая от времени почернела. Две лебединые шеи из красной меди возвышаются над старинной ванной на крокодиловых ногах.
Как говорит Кризи, это ей все больше и больше напоминает ее мозамбикский остров. На следующий день мы берем в Сорренто напрокат моторную лодку с двумя двигателями по двести лошадиных сил каждый, выстеленную в задней ее части плоскими желтыми подушками. Нам также дают моряка, высокого, загорелого, как черт, парня, с голубыми глазами и с понимающей, как Колетт мужа, улыбкой; Кризи пытается объясняться с ним по — испански, но он отвечает лишь огорченной мимикой и, спрятавшись за своей понимающей улыбкой, за все время сказал нам от силы три слова. На море штиль. Мы огибаем один мыс, потом другой. Я сажусь за руль. Кризи, стоя рядом со мной и ухватившись за ветровое стекло, вся сливается с ветром и рокотом моторов. Мы приплываем в пустынное место. На горизонте нет ни единого корабля, кругом тучные, как слоны, утесы, покрытые невысоким рыжим кустарником, но нигде не видно ни деревца, ни дома, ни какого-либо людского следа, если не считать старой полуразрушенной башни, да овальной чаши радара на самой вершине горы. Я останавливаю лодку. «Хочешь покататься на лыжах? Ты хотя бы умеешь на них кататься? Я всегда подозревал, что багамские плакаты — всего лишь фотомонтаж». — «Паршивец, — говорит Кризи. — Сейчас увидишь». Моряк тут же извлек из-под скамьи две лыжины, но она говорит: «Прекрасно! Но только я на таких не умею, я катаюсь на моно». Есть на лодке и монолыжи. Кризи спускается в воду. Я разматываю веревку. Мы трогаемся с места, набираем скорость, и Кризи вылетает из воды. Со своими мальчишескими плечами, с ногами, сомкнутыми на одной-единственной лыжине, она похожа на заостренный треугольник с острым углом.
