Когда наступил момент для брачующихся во время свадебной службы ступить, по обычаю, на атласный плат, он вдруг порывом ветра был вынесен из церкви и повис на одном из памятников, находившихся в её ограде. К всеобщему смущению, памятник этот стоял над могилами отца и матери Марьи Андреевны. Нечего, конечно, и говорить о том, какой суеверный страх объял всех присутствовавших.
Венчание всё же было закончено и по выходе из храма молодые сели в карету, чтобы ехать на свадебный пир. По старому обычаю наших мест в карету, из которой отпрягли лошадей, впряглись добровольцы — крестьяне и дворовые, которые с громкими криками и пожеланиями счастья покатили её к барскому дому. Когда свадебный поезд остановился у подъезда, дверца кареты открылась и из неё вышла бледная, как смерть, молодая, объявившая замершей в ужасе толпе, что её молодой супруг скончался в карете на пути из церкви.
Марья Андреевна на всю жизнь осталась девушкой‑вдовой и жила всю свою молодость в имениях, доставшихся ей после мужа, в число которых входила и знаменитая Дивеевская Пустынь, в которой жил и умер преподобный Серафим Саровский.
Холерная эпидемия тридцатых годов прошлого века унесла на тот свет её брата Александра и его жену, которые оставили трёх малолетних сирот. Это заставило Марью Андреевну немедленно покинуть тамбовские вотчины и явиться в родной Теребуж, где она, как ближайшая и единственная родственница, приняла под свою властную руку огромное и сложное состояние своих племянников. У её покойного брата Александра Андреевича, отставного секунд-майора Ахтырского гусарского полка, помимо Теребужа, расположенного в 18‑ти верстах от города Щигры, на берегу светлого пруда, в разных губерниях находились многочисленные принадлежащие ему сёла, с двумя и даже с тремя каменными церквами, с обширными полями и угодьями. Но этих сёл он не любил, а в некоторых из них даже и не был за всю свою жизнь…
Только один раз в году, к именинам Александра Андреевича из всех его имений съезжались бурмистры и старосты с денежными оброками и целыми обозами всякого хозяйственного добра. Над его добротой или, как крестьяне говорили, «простотой», не раз подсмеивались соседние помещики, пеняя ему за слишком снисходительное по тем временам отношение к крестьянам. Но на все нападки этих людей, привыкших кормить своих людей чуть ли не мякиной, он только улыбался и отвечал: «Пускай живут и кормятся вокруг меня, да радуются, что я жив и здоров, а не помер… С меня же хватит, если Господь потерпит моим грехам».
