Вообще, сегодняшний субъект истории (мориево чадо) есть существо прямо оппозиционное тому типу человека, который мы называем «человек возрождения».
Человек Возрождения — это не просто тот человек, который одновременно умеет слагать стихи, знает философию, историю, может рисовать и музицировать — это прежде всего тот, кто данные знания сопрягает. Знание (для Возрождения, или для Платона) это объединение, сопряжение малых умений и малых представлений. Не разъединение профессии врача — на ухо-горло-нос и ортопедию, но объединение всех частных позицию в одну общую. Человек Возрождения — это тот, кто хочет срастить малые величины, знание для него — это соединение.
Прибавьте к общей сумме еще и христианство — поскольку Возрождение есть не просто собирание античных знаний в единое представление о мире, но и сопряжение этого общего знания с моралью христианства. В этом, собственно говоря, и есть смысл неоплатонизма — в обозначении такого эйдоса, который морален (и потому благ), а не просто благ (и потому морален).
В связи с этим, свобода человека Возрождения не может рассматриваться как индивидуальный феномен бытия — но свобода понимается лишь как совокупность свободных воль многих. (Об этом у Эразма есть отдельный трактат, кстати говоря.)
Все это я говорю к тому, что анализ произведения Франсуа Рабле «Гаргантюя и Пантагрюэль» должен принимать единство дисциплин и знания как непременное условие разговора. Принцип Рабле — это не переворачивание Низа и Верха, но единое и нерасторжимое пространство бытия верха и низа. Не было никакой карнавальной эстетики, ее просто не существовало — но было единое знание о небе и земле, Афродита Урания и Афродита Пандемос — суть единая, они просто явлены нашему взгляду и опыту порознь. Христианский феномен нераздельного слияния сущностей Троицы и платоновское единение Афродиты Небесной и Афродиты Земной — требуют одного и того же умственного усилия для понимания, это та же самая мысль. Мысль необходимая для понимания того, как устроено единство мира. Про это — именно про это и не про что иное — и написан роман Рабле.
В этом смысле полемика М. Бахтина и А. Лосева по поводу вульгаризмов книги Рабле — осталась лишь полемикой между Бахтиным и Лосевым, а сам Рабле в ней участия вовсе не принял. Алексей Федорович разгромил представление Бахтина о карнавальной культуре в романе, как о профанирующей божественный замысел, осмеял ренессансную эстетику Рабле как вульгарную, — осмеял именно потому что Бахтин эту «низовую» эстетику противопоставил идеологии монастырей. Спор верующего Лосева с неверующим Бахтиным породил миллион малых взглядов и взглядиков на Ренессанс, и на Рабле в частности, спор собрал сторонников одной версии и адептов другой. Сотни «мориевых чад» истово боролись за карнавальную культуру, как условие свободы и против регламента монастырской идеологии — борются и теперь, причем полагают, что борются за ренессансную свободу — но к Рабле и к его книге этот спор не относится никак.
