— Горе, — продолжал он, — штука прожорливая: все грызет и грызет, во сне и наяву, поддавайся ты ему или нет — безразлично. Точь-в-точь раковая опухоль. Однажды ты просыпаешься поутру и ощущаешь, что все твои прочие чувства — радости, зависти, жадности, даже любви — поглощены им. Остаешься только ты наедине со своей утратой — голый, уязвимый, открытый ему. И тут уж горе — полновластный хозяин.
Кубики льда в его стакане задребезжали, и он опустил на них взгляд.
— С этим можно бороться, — сказала Энджи.
Повернувшись к ней, он улыбнулся своим амебообразным ртом. Белые губы, перерезавшие обезображенную, с раздробленными костями челюсть, дрогнули, и улыбка тут же исчезла.
— Горе знакомо и вам, — мягко сказал он. — Знаю. Вы потеряли мужа. Пять месяцев прошло, не так ли?
— Бывшего мужа, — потупившись, уточнила Энджи. — Верно.
Я потянулся к ее руке, но она, покачав головой, положила руку на колени.
— Я читал все газетные репортажи, — продолжал он. — Даже в этой кошмарной «Уголовной правде». Вы вдвоем вступили в схватку со злом. И победили.
— Невольно, — сказал я и откашлялся. — Можете мне поверить.
— Возможно, — отозвался он, скрестив тяжелый взгляд своих зеленых глаз с моим. — Возможно, вы двое сделали это невольно. Но подумать только, сколько потенциальных жертв вы спасли от этих чудовищ.
— Мистер Стоун, — проговорила Энджи, — при всем моем к вам уважении должна просить не говорить с нами об этом.
— Почему же?
Она вздернула подбородок.
— Потому что вы ничегошеньки не знаете, вот и говорите глупости.
Легонько погладив набалдашник своей трости, он наклонился, другой рукой коснувшись колена:
— Вы правы. Простите меня.
И вдруг она улыбнулась ему улыбкой, какой я не видел на ее лице со дня смерти Фила, такой улыбки она с тех пор не дарила никому. Улыбнулась так, будто были они с Тревором Стоуном старыми друзьями, жившими где-то, куда не достигает ни свет, ни людская доброта.
* * *
— Я одинока, — за месяц до того сказала мне Энджи.
— Неправда.
Она лежала на пружинном матрасе с покрывалом, который мы разложили в моей гостиной. Собственная ее постель, как и вообще почти все ее вещи, оставалась у нее дома на Хоуис-стрит, потому что она все еще не решалась войти туда, где стрелял в нее Джерри Глинн и где истекал кровью на полу в кухне Эвандро Арухо.
— Неправда, ты не одинока, — повторил я, и руки мои обхватили Энджи, обняв ее со спины.
— Нет, я одинока. И никакие твои объятия, никакая твоя любовь не в силах этого теперь изменить.
