Писатель эгоцентричен. Он очень нуждается в спутнике, который обходит вкруг него по орбите, но тот факт, что его Земля светит не только отражённым солнечным, но и собственным светом, для писателя иногда болезнен. "Не пиши, испортишь", - говорил Казаков Марине, когда она придумывала сюжет для нового рассказа. "Я напишу сам". Но сам на подсказанный сюжет он писал редко, что и понятно: писатель свободен. А тот, кто любит писателя?
Мемуары Литвиновой звучат задушевным комментарием - к письмам, радостным, отосланным и выстраданным, но неотосланным, к "диким историческим письмам", над которыми Казаков посмеивался, к нежным, а иногда нарочито-прохладным, её и его письмам; комментарием к недописанным дневникам, к кадрам кинохроники, которую бережёт память. И не только её память. Последнее письмо от него - в 1970-м, и тоже июнь: "Всё-таки, как я теперь думаю, не зря свела нас судьба, много было хорошего всё-таки у нас[?] только у тебя и у меня, только у нас с тобой! Ну скажи на милость, с кем бы ты, к кому бы помчалась в Таллин, в Крым, в Кемь, в Мурманск, в Печоры, в Алма-Ату?.. И ещё есть Вилково и Таруса[?] Наша палатка на берегу речки, костерок, дымок[?] Ты помнишь?"
Она помнит даже и лучше него, в конце жизни уставшего от болезней, прикреплённого к месту. Помнит, как, гуляя близ леса в Печорах, они признавались друг другу, что оба любят Второй концерт Рахманинова, - и тут же услыхали его; помнит молчаливых и щедрых стариков и старух из русских деревень, у которых они снимали скромные бедняцкие комнаты, и священника, крестившего её; помнит, как бродили по тундре и спали под открытым небом на оленьих шкурах, как плыли на лодке в устье Дуная, раздвигая руками тростники, и как осталась она в незнакомом Мурманске одна и совсем без денег - денег тогда почти не было, их стало больше потом, когда начались богатые санатории и появился дом в Абрамцеве, но это уже другая, не её история.
У них были общие друзья, первая из них - известная переводчица Ольга Петровна Холмская, не только друг, но и добрый гений. Была мать Казакова, Устинья Андреевна, обожавшая своего сына так, как можно любить только нечто безусловно твоё, но находящееся неизмеримо выше тебя и уж во всяком случае - за пределами твоего понимания. Непростую роль она сыграла в их судьбе - и об этом Литвинова тоже пишет спокойно, без раздражения, с пониманием. Жилка историка, которая сильна в ней, переносит её из прошлого романтического, прозрачного - в прошлое аналитическое, тёмное, побуждает забираться в биографические дебри: там корни, там и ответы, они примиряют всех.
