, клубящегося на заднике благословенного итальянского пейзажа. Горожане покинули форум. Он был даже рад, что избавился от докучливой помехи: ничто не стояло между ним и этой землей.
По дороге к венцу он — в назидание — разграбил миланские провинции, разорил тамошние укрепления и осадил Крему, вздумавшую помогать опальным миланцам. Там, под Кремой, Фридрих получил свое знаменитое прозвище — Барбаросса. «Росса» — это по-итальянски и рыжий, и красный. Говорят, что к осадным орудиям он привязывал пленников. У императорской бороды отныне будет кровавый отлив.
Рим встретил своего государя как всегда неприветливо — мятежом. Немецкие войска заняли центр города, окружили Собор св. Петра. Когда прибыл папа (тоже изрядно напуганный и неистовством римлян, и немецким присутствием, весьма смахивающим на оккупацию и не делающим папе чести в глазах земляков), произошел досадный казус. Фридрих отказался придержать стремя понтифика. Свита убеждала его, что это — вековая формальность. Сцена ожидания на коне досадно и комически затягивалась, Фридрих два раза подходил, но… В «Песни о Нибелунгах» есть очевидное указание на время написания — «двустрочник о стремени».
Зигфрид, взявшись помочь брату жены — Гунтеру, переодевается его оруженосцем. Он мог бы разбросать унизителей или купить весь женин двор со всеми его мелкими проблемами, а — надо же — как верный слуга с подобострастием поддерживает стремя своему «господину»…
…В конце концов папу сняли с лошади и в окружении немецких рыцарей ввели во храм. Там, под сенью ночи, под бряцанье оружия, папа римский возложил на рыжую голову императора заветный венец… Город об этом узнал следующим днем, когда уже ничем не мог помешать: не в блеске законной славы, но с первым блеском утренних лучей император спешно покинул Вечный город.
Однако ж роль переодетого Зигфрида не полюбилась Барбароссе. Все его дальнейшие отношения с папством отравлены были духом высокомерного презрения, а сам он — в нарушение вековых устоев — обращался к папе на «ты». Позже, не озаботившись неэтичностью и политической опасностью своего поступка, он создал ситуацию двоепапства, завел себе послушного папу и возил его в обозе для неотложных духовных нужд. Папа — римский, следовательно, итальянский! — казался Фридриху опасной помехой. В своих буйных имперских фантазиях Фридрих без колебаний удалял эту соринку чужеродства и отчетливо видел Италию целиком отдавшейся только его властному величию. Бедный Фридрих! Он не знал, что за земля стелилась у его ног.
