I
Свой первый очерк в «Литературную газету» я принес осенью 1949 года. Очерк напечатали, я стал постоянным автором отдела науки. В «Литературке» в ту пору дышалось более свободно, чем в любой из советских газет. В системе партийной пропаганды она исполняла (как, впрочем, и сейчас) роль витрины, обращенной на Запад. Ей предназначалась роль этакого интеллектуального дезинформатора. Впрочем, мы, молодые журналисты, прошедшие войну и пробовавшие свои силы в литературном деле, тогда об этом не думали. Мы радовались возможности широко печататься, выезжать в командировки в любую точку страны, только бы тема для очередной статьи была придумана позанятнее. Мы старались привозить из наших командировок как можно больше «социалистических достижений», ибо, несмотря на свое особое положение, «Литературка», как и другие газеты страны, обязана была показывать только успехи и достижения. Мы гордились своей принадлежностью к «Литературке», самой читаемой, самой интересной газете. Она представлялась нам даже самой порядочной, самой правдивой. Этот обман зрения в известной степени объяснялся тем, что с 1950 года редактором газеты стал Константин Симонов. Вся редакция была влюблена в него. Его любили как поэта, как героя войны, как красивого, эффектно выглядящего мужчину, наконец как шефа, способного шутить с сотрудниками и откликаться улыбкой на чужую шутку. Отвергая материал, он никогда не оскорблял личности журналиста, а хваля, всегда подчеркивал личные качества автора. Нам нравилась его грассирующая речь, скупой, мужественный жест. Но, пожалуй, больше всего наше почтение вызывала его головокружительная карьера. В первый раз он был назначен редактором «Литературной газеты» в 1938-м, когда ему было всего 23 года! Этот пример кое-кому кружил голову: чем чёрт не шутит...
Итак, мы работаем у Симонова, а погода на дворе стоит самая что ни на есть скверная. Конец сороковых: идут массовые аресты так называемых «повторников», поднимается волна государственного антисемитизма. Наша пища, одежда, жилье до крайности скудны. Только работа компенсирует тяготы жизни. В других газетах что ни день печатают антисемитские фельетоны, у нас — нет, в других редакциях аресты, разгоны, разгромы, у нас спокойная, деловая, дружеская атмосфера. Вот что значит иметь редактором любимца товарища Сталина! И вдруг в одночасье все перевернулось...
Это случилось в январе или феврале 1953-го. Утром Симонов, как обычно, прошел по редакционному коридору, провожаемый восторженными взглядами машинисток, редакторш и уборщиц. Приказал секретарше срочно собрать редколлегию. Приветливо улыбаясь и грассируя, произнес свое любимое: «Садитесь, едколлеги...» Подождал, пока все рассядутся и утихнут. Начал говорить в обычном своем тоне: полушутя, полувсерьез. «Я что-то не пойму, друзья, есть у нас в газете отдел фельетонов или нет? Есть? А кто же им заведует? И где продукция этого отдела? Рудольф Бершадский заведует? А где он? Не член редколлегии? Ну, позовите сюда этого Бершадского». Заведующий отделом фельетонов Рудольф Бершадский, коммунист- еврей, человек не слишком большого ума и ортодокс до мозга костей, прихрамывая (фронтовое ранение), вошел в кабинет. К его приходу Симонов уже успел изложить свою точку зрения: в редакцию пробрались люди, которые злостно мешают разоблачать корни буржуазного национализма. (Какой именно национализм имелся в виду, национализм какого народа, он упустил.) Эти втершиеся в доверие руководства газеты люди тормозят публикации важнейших газетных материалов, срывают серьезное мероприятие партии.
