Известен анекдот: один генуэзец выбрасывается из окна. Римлянин собирается сделать то же самое. Его удерживают. «Нет, нет, отпустите меня, — отвечает римлянин. — Если генуэзец бросается из окна, значит, на этом можно заработать».
Сатриано посмотрел на Ивонну. Он уже наслаждается при мысли о замечании, которое она сейчас сделает, обязательно сделает.
— Ага! А я что-то про вас знаю, я что-то про вас знаю! — произнесла госпожа Сатриано, обращаясь к Андрасси.
Она погрозила пальцем, и на ее епископском лице внезапно появилось плутовское выражение. Появилось на одно мгновение, словно тень от чьей-то руки.
— И я вас понимаю! Вам нравится бывать там, где есть цветы. Да, да!
Издевается она, что ли? Однако графиня Сатриано — сама доброта. Она никогда ни над кем не издевалась.
— Я понимаю, понимаю.
Она покачивала подбородком, как благодушный кардинал, который соизволил простить молодого левита за то, что тот поднял голову, когда над ним запела птичка.
Ивонна Сан-Джованни сошла с террасы и направилась по аллее, мимо лютиков, к выходу. Сатриано проводил ее до калитки. Он продолжал говорить с ней о всяких пустяках тихим, спокойным голосом. Она отвечала ему. Он склонял к ней свое бледное круглое лицо с застывшим на нем выражением лукавого интереса. Ивонна говорила так громко, что на террасе все было слышно:
— Двенадцать тысяч! Они тебя переиграли, добрый ты мой человечек.
— Деньги, все время о деньгах, — прокомментировал Вос.
— Бедняжка Ивонна! — произнесла госпожа Сатриано. — Она такая щедрая.
— В самом деле, — заметил Вос. — Готова отдать все, но ни лирой больше.
— Ради других в лепешку разобьется.
— Это точно, — поддакнул Вос. — Но лепешку поджарит и съест.
Панама Форстетнера издала неопределенный поскрипывающий звук. Форстетнер любил шутки, но не настолько, чтобы восхищаться остротами художников по поводу маркиз.
— Что меня покоробило, откровенно говоря, — снова заговорила госпожа Сатриано, — так это то, что на скромный завтрак среди своих она явилась в английском костюме.
— Можно со смеху лопнуть, — согласился Вос, одетый, как простой рыбак, в полотняные брюки и в свитер.
— На Капри каждый одевается, как хочет. Поэтому такой костюм просто неуместен. Точнее, не совсем уместен, — смутилась госпожа Сатриано, застеснявшаяся своих резких слов.
Солнце, постояв над крышей виллы, только что скрылось за горным склоном. Но тень упала только на часть пейзажа. И окружающий мир оказался разделенным на две части. Тень. И то, что пока еще оставалось на солнце, словно некий потерянный рай, блестящий, сверкающий, бесконечно желанный со своими развалинами старого Кастильоне, который солнечные лучи окрасили в розовый цвет, с семафором в крупную черно-белую клетку, и с тремя светлыми Фаральони, выступающими из синей воды. Внизу риф сирен протянулся в море, как огромная лапа. От него медленно отплывала лодка, подталкиваемая легкими рывками весел.
