— Кажется, вы ее хорошо знаете, — заметил Сатриано невинно, как бы невзначай.
Форстетнер еще ниже наклонился над доской.
— О! О! Какой коварный ход.
— Вы ее хорошо знаете?
Сатриано настаивал.
— По правде говоря, нет, — еле слышно произнес Форстетнер. — Но она очаровательна, вы не находите?
— В высшей степени, — бесстрастным голосом подтвердил Сатриано.
Миссис Уотсон взяла засаленную тетрадь в черной клеенчатой обложке, которую протянула кухарка, и стала читать. Страницы были запачканы, плохо скреплены и испещрены во всех направлениях цифрами, дабы в конце сложиться — неведомо каким образом — в дважды подчеркнутую общую сумму.
— Это дорого, — заметила Мейджори. — Это очень дорого. Маркиза Сан-Джованни говорила мне…
Страдальческое лицо кухарки исказилось злобой.
— У маркизы Сан-Джованни гости дохнут с голоду! — громко произнесла она.
— Я у нее как-то на днях прекрасно поужинала.
Кухарка понимающе улыбнулась, показывая всем своим видом: дурочка!
— Cipolle, — миссис Уотсон разобрала в тетради одно из слов. — Четыреста лир… Что означает: cipolle?
Кухарка начала изображать двумя руками, будто она что-то чистит, затем, что вытирает глаза.
— Картошка? — спросила Мейджори.
Кухарка покачала перед собой указательным пальцем, нарисовала в пространстве несколько маленьких кружочков и снова вытерла глаза.
— Лук?
Теперь не понимала кухарка… Тогда Мейджори стала показывать, что чистит, вытирает глаза. Наконец они поняли друг друга, но Мейджори, утомившись, дальше проверять не стала. Отчитавшись, кухарка вышла, а Мейджори взяла табурет, открыла шкаф, встала на табурет. На верхней полке шкафа, над платьями, находилась коробка от шляпы, в ней лежала бледно-голубая с сиреневым оттенком шляпа, а под шляпой — конверт. В конверте — бумажка, одна-единственная — светло-зеленый чек. Стоя на своем табурете, миссис Мейджори некоторое время рассматривала чек. Затем подняла глаза, что-то прошептала.
— Две недели, — наконец проговорила она более отчетливо. — Я могу продержаться только две недели.
Затем громче, ошеломленно:
— Две недели?
В комнате горела только одна лампочка, распространявшая очень слабый, тусклый свет, отчего лицо миссис Уотсон выглядело еще бледнее, чем обычно, рот — крупнее, а блеск в черных больших глазах — интенсивнее. Она спустилась с табурета и принялась быстро, лихорадочно звонить по телефону. Это была еще примитивная система: ручка, которую нужно крутить, и отвечающий на том конце провода голос — женский днем, мужской — после десяти часов вечера.
