— О! На севере…
— Это вас уже больше не интересует?
— По правде говоря…
Рядом росли агавы, а там, дальше, простиралось море, похожее на стену, на длинную голубую стену. У Андрасси на лице появилось тоскливое выражение.
— Этот остров такой красивый…
— А ваша свобода?
— Ба! Мне все равно.
Сатриано посмотрел на него. Его синий взгляд, его большие бледные щеки.
— А то, что рассказывают про вас, вам тоже все равно?
— А что рассказывают?
— А то, что всегда рано или поздно начинают рассказывать, когда часто видят довольно красивого молодого человека вместе с довольно пожилым господином.
Андрасси слегка передернуло. Но не очень сильно.
— Это неправда.
— Я знаю.
Сатриано говорил сухим тоном.
— Я знаю Форстетнера гораздо дольше, чем вы. Даже в двадцать лет его можно было бы поместить безо всякого риска в гарем, наполненный хоть женщинами, хоть мужчинами.
— А! В самом деле?
Андрасси это немного развеселило.
— Ну вот, вы же видите.
— Это, может быть, еще хуже. Форст хочет, чтобы о нем говорили. Он перепробовал все. Теперь пробует еще этот способ. Но за ваш счет. За счет вашей чести.
У Андрасси был такой вид, словно он ничего не понимает.
— Раз это неправда…
— Паршивец, плут и паршивец, — произнес Сатриано.
Лицо его было неподвижно. Презрение слышалось только в голосе.
— Ну что это вы!
Андрасси приподнял голову. На кого-то он был похож сейчас. Сразу Сатриано даже не понял, на кого. Но внезапно его озарило: Андрасси с его расстегнутой на груди рубашкой, с его взглядом, одновременно и дерзким, и трусливым, в какой-то момент был похож на Жако.
— Это правда, — сообщает Форстетнер. — Она нагрела меня на пятьдесят тысяч лир, эта Уотсон. Но зато я переехал на виллу на две недели раньше. Есть все-таки на свете справедливость.
У Андрасси на вилле очаровательная комната. Пасеков с большим вкусом подобрал туда мебель.
— Вот видите, — сказал он однажды Андрасси, — вот видите, я правильно поступил, не взяв тогда вас к себе на работу.
Андрасси пытается прочесть в светлых глазах антиквара, что тот недоговаривает. Но Пасеков, живя в эмиграции вот уже тридцать лет, сумел научиться скрывать свои чувства. Взгляд его ничего не выражает. Покраска была поручена Восу. Забавы ради тот на каждой двери что-то нарисовал: тюльпан, пароход, арлекина. Сначала Форстетнеру это не очень нравилось. Но Вос рассказал ему, что Дейвид Герберт Лоренс, когда жил в Таосе, разрисовал у себя в доме все, что мог, и даже нарисовал змею и подсолнух на уборной. Это убедило его. Когда-то Лоренс провел неделю на Капри. И этого было достаточно, чтобы обрести в глазах Форстетнера безграничный авторитет.
