Поскольку Белинский для нескольких поколений русских людей был непререкаемым авторитетом, его приговоры могут рассматриваться как доподлинное выражение "национального самосознания". Однако ведь само это рассуждение Белинского о Гоголе являло собой, как известно, остро полемический ответ на посвященную Гоголю статью славянофила Константина Аксакова и, следовательно, уже в 1840-х годах высшая ценность творчества Гоголя так или иначе осознавалась в России (ныне всемирное признание этого творчества очевидно).
Вернадский отметил, что "новая русская литература вскрылась в своем значении лишь на памяти живущих людей (он, несомненно, имеет здесь в виду и самого себя.- В. К.). Пушкин выявился тем, чем он был, через несколько поколений после своего рождения". Вероятнее всего, Вернадский считал решающим моментом этого "выявления" согласно воспринятую самыми разными людьми Пушкинскую речь Достоевского, прозвучавшую в 1880 году, когда самому Вернадскому было восемнадцать лет.
Но уместно напомнить, что еще в 1827 году (когда Белинский был пензенским гимназистом), сразу после появления в печати сцены ("Ночь. Келья в Чудовом монастыре") из "Бориса Годунова" - одного из первых подлинно зрелых пушкинских творений,- Дмитрий Веневитинов писал:
"Эта сцена, поразительная по своей простоте и энергии, может быть смело поставлена наряду со всем, что есть лучшего у Шекспира и Гете". С явлением же творения в целом "не только русская литература сделает бессмертное приобретение, но летописи трагической музы обогатятся образцовым произведением, которое станет наряду со всем, что только есть прекраснейшего в этом роде на языках древних и новых".
Мнение Веневитинова безусловно разделяли и другие "любомудры" - братья Киреевские, Владимир Одоевский, Погодин, Тютчев, стремившийся определить в 1836 году, "отчего Пушкин так высоко стоит над всеми современными французскими поэтами" (среди коих числились тогда ни много ни мало Мюссе, Ламартин, Альфред де Виньи, Беранже, Жерар де Нерваль, Барбье и сам Гюго...). Впрочем, еще в 1831 году крупнейший тогда русский мыслитель Чаадаев сказал о Пушкине: "...вот, наконец, явился наш Дант".
Словом, есть вроде бы основания усомниться в правоте Вернадского, утверждавшего, что в России "совершался и совершается огромный духовный рост, духовное творчество, не видные и не осознаваемые ни современниками, ни долгими поколениями спустя".
Вернадский, в частности, выразил удивление по поводу того, что "в расцвет творческого выявления Толстого" Пекарский (и, конечно, вовсе не только он) продолжал полагать, что русская литература не имеет никакого мирового значения и "ее история не может изучаться в одинаковом масштабе с историей великих мировых литератур". Но ведь именно в то самое время, сразу же после завершения печатания "Войны и мира", Николай Страхов, подводя итог своим глубоко содержательным размышлениям о толстовской эпопее, совершенно верно утверждал, что она "принадлежит к самым великим, самым лучшим созданиям поэзии, какие мы только знаем и можем вообразить. Западные литературы в настоящее время не представляют ничего равного и даже ничего близко подходящего..." То есть современник, даже прямой ровесник Толстого, дал оценку, которая теперь является общепринятой!
