— Не желающему сносить уготованное отечеством зло?
— Да.
— Это, Федор Михайлович, зависит от того, до какой степени возвысился человек в понимании зла…
— Вот как!..
— Да. И ответы на вопрос сей с самыми различными вариациями, причем по степени восходящей, — в изобилии преподносит вам, ну, скажем, хоть история русская. И это вам прекрасно известно.
— Так же, как и история киргиз-кайсацкая?
— О да! Начиная от простого бегства куда глаза глядят до неподражаемого в своей выразительности чисто русского восклицания: «сарынь на кичку!»
Достоевский задохнулся.
— Помилуйте! Да это разинщина! Пугачевщина!
Глаза Чокана стали жесткими:
— А это уж как вам будет угодно, Федор Михайлович. Вы ведь, кстати, никогда, наверно, не видывали, как в Кашгарии забивают насмерть недоимщиков и головы человеческие складывают в ивовые корзины или как ломают непокорному спинной хребет и бросают под палящим солнцем!..
Достоевский молчал. Чокан вынул белоснежный платок, вытер легким движением мелкие капельки пота на лбу, под глазами.
— А ведь это, дорогой Федор Михайлович, — голос его по-прежнему был ровен, только звучал глуше, — согласитесь, тоже постановка все того же вопроса…
За окном начал наливаться синью ранний петербургский вечер. В доме напротив засветились окна.
— Никогда не забуду чувства, с каким смотрел на окна домов, когда нас везли из Петербурга в ссылку, — тихо сказал Достоевский. — Был декабрь. Праздновали уж рождество. Нас везли в санях. А в домах, на елках, зажигались свечи…
— Не сердитесь на меня, — Валиханов подошел, легко коснулся худой, бледной руки Достоевского.
— И вы меня тоже простите, Чокан.
Валиханов еле заметно улыбнулся, довольный. Достоевский только в минуты особой душевной близости и приязни называл его просто по имени, без прибавления отчества.
— Да, простите, — повторил Достоевский, вздыхая. — Нетерпимость свою знаю и казнюсь. А удержаться часто не могу. Все проповедником себя мню. И вы меня пожалейте, благообразия ищу, синтеза, так сказать. Я говорил уж об этом. Отсюда и мечты мои патриархальные. А вы мне в разговоре пугачевщину подсунули, — он хмуро улыбнулся.
— Всяк ищет и града взыскует своего, — голос Чокана потеплел. — Я тоже — в меру сил — ищу. И не вы ли сами, Федор Михайлович, голубчик, в «Мертвом доме» вашем сказали про остроги: сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, быть может, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Не так ли разве? И ведь это сами же вы воскликнули в искреннем убеждении. И про кого? Про тех же, Федор Михайлович, протестантов, что не желали сносить зло, отечеством любезным уготованное…
