— Простите мне, Федор Михайлович. Может быть, я просто наши разговоры забыть не могу. Те, что у нас там шли, в Семипалатинске, и что мне по-прежнему дороги.
Они пошли от набережной к Исаакию, мимо Петра.
— Странное меня чувство охватывает всякий раз, как прохожу по этой площади, — тихо сказал Достоевский.
— Тех забыть не можете?
— Не могу. И еще досада какая-то шевелится в груди.
— Я знаю, отчего досада.
— Откуда вам знать?
— Знаю, Федор Михайлович. Ведь и у меня самого тоже подымается досада на них: зачем дали себя разбить.
Достоевский посмотрел на Валиханова и ничего не сказал. Они миновали Петра на вздыбленной лошади. Обгоняя их, по мостовой промчался в санях бородатый мужик в бараньем тулупе. Он стоял у передка на коленях и громко свистел, крутя над головой вожжами.
— И горя ему мало, — кивнул на него Достоевский, замедлил шаг, обернулся. Петр темным силуэтом рисовался на светлом небе. По Неве белыми лебедями все плыли и плыли льдины. — Рационалистами были они все. Все, что стояли тут четырнадцатого декабря. Все их поколение. Чаадаевы, Рылеевы.
— Пушкины, — тихо произнес Валиханов.
Достоевский искоса метнул на него пронзительный взгляд.
— Да, да, Пушкины, — повторил Валиханов. — Называть, так уж всех называть, Федор Михайлович.
— Не хитрите, Чокан Чингисович, не хитрите. Знаю уж, зачем произнесли это имя. Подбираетесь через самое заветное.
— Я понимаю, Федор Михайлович, — серьезно сказал Валиханов. — Руки чешутся, делать хочется, не разрушать. Оттого и ту силу, по милости которой столько крови пролито, мы хотим представить себе лучше, чем она есть.
— Да, да, да, Чокан Чингисович. — Тысячу раз — да! И не в боязни личной, не в страхе тут дело! Вы думаете, — на жаркий, страстный шепот перешел он, — вы думаете — боялся или о себе в подлом и низком смысле думал Пушкин, когда писал, что-де «в надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни?» Пустое! Так негодяи только толковать могут. Он в высоком, в громадном смысле испытывал страх: что опять правители на террор свернут. Он их предостерегал. Он не за себя боялся. Он на капитальный вопрос указывал, на то, что если есть сила, так пусть уж она на добро будет направлена.
— И вняли? — прищурил черные жгучие глаза Валиханов.
— Что?
— Вняли, говорю, предостережениям и советам его?
— Не те люди там в те времена были, чтобы внимать.
— Вы хотите сказать, что теперь там внимать не прочь.
— А почему бы и нет? Ведь другие ж?
— Другие, другие! — с досадой вскричал Валиханов. — Что толку с того, что там другие, если мы все те же?
