И человек с печальными глазами сел на лавку и на всех, кто в покое был, посмотрел, но ничего не сказал, а, помолчав немного, начал говорить, или, как сказал князь, петь.
Это была и не песня, и не простое повествование, но как бы нечто среднее. Человек говорил нараспев, и то, что исходило из уст его, делилось на части дыханием его и смыслом того, о чем речь была. И, зная язык русов довольно, понимал я ту песню или слово хорошо, и чувству, в ней вложенному, сердце мое отвечало.
Песнь сама была, однако, печальна. Более же всего поражало то, что сливалось в ней сочувствие воинам, пошедшим в далекий поход в степь, с осуждением неразумности предводителя их, отважившегося на трудное предприятие без достаточных сил и без помощи других князей русских.
Князь хмурился, слушая, но молчал. Молчали и все находившиеся в зале. И продолжалось так с час или около того.
Певец закончил, и воцарилось с последним его словом глубокое молчание.
— Ты все так же по-своему поешь эту песню, — сказал князь и мрачно поглядел на сказителя.
— Так, — отвечал тот с поклоном, — все так же, Игорь-князь.
— И ничего не переменил в ней, хотя я тебе говорил…
— Оттого что не могу. Оттого и не переменяю. Оттого что не смею. Тебе же ведомо, князь, не один я это слово слагал. Еще только как в поход шли, дружина на привалах, на станах запевала. И я по разумению своему лишь писал и как на Русь с тобой из плена половецкого прибежал, сложил слово, и, что мог, исправил, и пел на пирах.
— Не лги, Вадим, — вспыхнул князь, — и себя не умаляй. Ты — слову создатель, и с тебя и спрос.
Вадим потупился и не отвечал. Но я видел, скажу вам достоверно, что на щеках его катались желвы, а пальцы с такой силой схватились за лавку, что побелели. И я подумал, что будь в его руках в сей миг меч, то была бы беда.
— Почему славил меня мало? — спросил князь.
— Славил тебя столько, сколько тебе надлежит, князь.
— А порицать как посмел?
— За храбрость славил, за беду порицал. Храбрость воину надобна, правителю — разум.
— Добро, — усмехнулся князь. — Добро! Хорошо же я сотворил, что в Чернигове тебе жить указал и никуда не пускал. Чтоб далее яд твой не разливался.
— Князь, — сказал Вадим, — что не пускал меня, твоя воля. Но в дикое поле хоть раз отпусти.
— Жену половецкую привезти?
— Так. Жену. Как из поля домой бежали, сын твой половчанку свою с собой взял. А я, ты знаешь, не смог. Только после я выкуп за себя отослал и теперь без опаски ехать могу.
