— У меня гость, — сказала жалобно, — и я его боюсь.
— Почему боишься? Кавказец?
Ответить не успела: в дверях стоял Витюша — голый до пояса, но по-прежнему в черных брюках. Это был он и не он. Лицо худое, строгое, унылое — и нацеленное, как пистолетное дуло.
— Напрасно ты это, — пожурил, — весь вечер испортила.
Подошел, забрал из рук телефонную трубку и положил на рычаг. Присел рядом. Спросил участливо:
— И кому стукнула?
— Подруге, Свете… Почему стукнула? Мы давно не виделись… Что тут такого?..
— Про меня что сказала?
Он ее допрашивал: это был финиш.
— Ничего не сказала. А что я могу сказать?
— Зачем позвала?
— Ну, я подумала, веселее будет. Ты разве не любишь с двумя?
Витюша закурил, покачал головой.
— Ты не права, мать. Говорю же, вечер испортила.
— Почему испортила, Витя, почему?! Да она и не собирается приезжать.
Страх уже давил чугунной плитой, не было сил пошевелиться. Витюшин взгляд ее парализовал. «Допрыгалась!» — вот одно, что осталось в голове.
— Что уж теперь, ложись.
Он дотянул ее до кровати, ноги у нее подгибались. Снял с нее халат, под которым больше ничего не было. Яркий свет бил с потолка. Он спокойно ее разглядывал, побледневшую, одухотворенную, с опущенными веками.
— Ядреная телка, ничего не скажешь. Жаль!
— Чего жаль? О чем ты, Витя?
В его пальцах сверкнул шприц, наполненный голубоватой жидкостью. Она не заметила, откуда он взялся.
— Сволочь ты, Витюня!
— Дай руку.
Она не сопротивлялась: много для него чести. Ей было стыдно за свой страх и за то, что так нелепо подзалетела. Это был оборотень, один из тысяч, которые бродят по Москве. Она сама его привела.
— В вену-то сумеешь попасть?
Оборотень не ответил, буравил ее ледяными, синими зенками. Жидкость из трубочки потекла в кровь. Ей было на это наплевать. Она знала, что не умрет. Хотела предупредить его об этом, но не успела. Комната сомкнулась черным пятном, и неведомая сила швырнула Ирину Мещерскую к звездам.
Глава 2
Вызов в Контору застал его врасплох. Он начал забывать о ней, как о многом другом из прошлого. Блистательная карьера, деньги, слава — все позади, как похмельный сон. В тридцать лет он впервые остро, мучительно почувствовал себя стариком, доживающим на земле последние дни.
Он умирал вместе со страной. Тяжкие ночные бдения среди замусоленных фолиантов, склонность к медитации, горы окурков в пепельнице, сердечная немота, мгновенные, яркие прозрения, подобные сполохам зарниц, — вот это теперь было главным, это было единственно сущностным.
