Возле лежака на просушенной до звона жести было хорошо насыпано речного белого песка. И хотя он давно уже сухой, в нем сохранялась память реки, водорослей, рыбы, йода. Песок был родной и целительный. И глина была целительной. Ее можно даже есть, что молоденькая кошка и делала, первое время не догадываясь, почему и зачем она это делает. Может, из той глины и явили себя Божьему свету ее дети, потому что была она не гулящей, держалась хаты, чтобы мыши не забывали, что есть в той хате хозяйка. Один только раз выбралась на почерневший уже мартовский снег, прошлась палисадником возле хаты, взобралась на тот же чердак. И вот, на тебе.
По своей мартовской памяти она пришла на чердак котиться, строгая и аккуратная. Речной белый песок, рудой дубовый лист, серая от времени, сухая сосновая стружка приняли и надежно скрыли кошачий грех, не оставив и знака, вобрали ее послед, сохранив только стойкий, на весь чердак, кошачий материнский дух, привлекающий иногда блудливых котов. Но кошка умела отстоять свою материнскую непорочность и жизнь своих наследников. Такая в ней пробуждалась злость и лютая сила, что шерсть вставала дыбом. Она потом сама удивлялась этому, облизывая красным кинжалом языка своих мурлык-ворчунов. Иногда в запале разносила их и прятала по углам, но быстро спохватывалась, собирала в пушистую, говорливую кучу на белый песок у лежака. Умывала. Но они были уже довольно-таки грязные, потому что родились все же на чердаке и жили среди дыма, всегда в полумраке. И кошка стремилась их отмыть, чтобы кто-то, не дай Бог, не подумал, что она в самом деле согрешила неизвестно с кем. В деревне насчет этого строго, деревня вам не город, от ее всевидящего и строгого глаза не спрячешься не то что на чердаке, а и на том свете.
Когда на улице шел дождь, по чердаку гулял холодный ветер, такие восходили сквозняки, что кошка просила затопить печь. И там, в доме, будто слышали ее. Хозяйка тоже была с прибытком. И кошка ведала об этом. Но, не в пример кошке, котят у той родилось только два. А у нее шестеро. Так что кошка и гордилась собой, и сочувствовала хозяйке. А та, в теплом доме, может, невольно сочувствовала ей на чердаке. В холод и в дождь протапливала печь. И каждый раз кошка на чердаке плакала. Не только от того, что сквозь трещины в стояке сочился дым, а от собственных неясных мыслей, от избытка материнских чувств. А еще немного от стыда: что же это она сотворила? Покинула дом в ту самую пору, когда ей необходимо быть в нем. Как там хозяйка без нее борется с мышами? Люди ведь такие неповоротные, даже мышей не научились ловить. Это была ее, кошки, работа. Не в пору, не в пору подперло ей, примет ли, прокормит ли хата шестерых ее детей, как встретят, что подумают о ней хозяева. Боялась показаться на глаза, будто заранее предчувствовала что-то. Вот почему уже без всякой видимой угрозы порой и во сне вставала у нее на загривке шерсть дыбом, летели из нее искры.
