Но берег тот, хотя и видимый, крутой был. Трава на нем росла высокая. И до солнца было далеко. А у котенка лапки слабенькие, коготки еще только прорезались. Какие у новорожденных котят когти? Намек только. Одно название.
Берег навис над котенком черным материком. Скользуны исчезли, потому что под берегом стояла тень. Солнце скрыли кроны деревьев. А скользуны в тени на коньках кататься не любят и никого не спасают. Зачем же силы тратить, когда этого никто не видит? Без зрителей, в тени скользуны только точат свои коньки, вжик-вжик об осоку. И снова поскорее на солнышко. Возле котенка у берега никого уже не было. Сгинули разом и друзья: не такое уж великое чудо, смотреть, как котики богу душу отдают. Один только мотылек, душа белая, трепещущая, остался ему верен. Но какая корысть и помощь где и кому была от мотылька?
Надеяться котенку больше не на кого было. И напрасно задирал он в небо рудую свою голову, терся белой манишкой шеи о прибрежный, вскипевший солью торф. Только грязи набрался да глаза запорошил. И утягивало его уже к себе темное, трясинистое и глинистое дно. Может, он тихо и неприметно пошел бы на то успокоительное дно. Но больно резануло по глазам неотпавшим прошлогодним листом камыша. Котенок невольно взмахнул лапой, хотел оберечься от того листа. Только лапа его поднялась и не смогла справиться, мгновение-другое лежала на листе, как рука в руке.
Тот сухой листок камыша попридержал котенка, дал ему возможность перевести дыхание. И дыханием своим, только обозначившимся ртом и языком он прижался к сухому мертвому листу. Потерся о него усиком. И словно что-то шепнул ему на ус сухой, отмерший уже лист камыша. Может, и недоброе, потому что котенок вцепился в него зубами. Лист сразу и отпал. Но котенок был уже под камышиной, что, словно свечечка, вытыркалась из воды при береге. Ощеперил ее всеми четырьмя лапами, обсосал - от воды и до самого верха, насколько хватило шеи. Нашел прилипшую к камышине то ли ракушку, то ли улитку. Сам не знал, что это такое. Захрустел той ракушкой-улиткой. Нет, ничего, посоливши, есть можно, хоть он и не француз, но съедобно.
Добыл еще одну ракушку, уже под водой. И тоже съел, не до переборов, все переварится в животе. Снова припал к камышине мордочкой, начал сосать ее. Может, где-то случайно и прокусил, потому что почувствовал, будто от матери, молочный дух. Сосал, пока не обманул себя, пока не показалось ему - сыт, наелся.
